Овация сенатору - Монтанари Данила Комастри - Страница 49

Взгляд его упал на старого друга и учителя — императора Клавдия, хромого заику, над которым когда-то все смеялись, а теперь целые народы превозносили как божественного Цезаря, властелина Рима и хозяина мира.

В пурпурном плаще он сидел под балдахином, за спиной стояли ликторы, но рядом не было консула, потому что со смертью Метрония должность пока оставалась вакантной, и Клавдий не спешил назвать имя преемника.

Позади него блистательная жена Мессалина гладила по головке детей Октавию и Британника, державшихся, несмотря на возраст, важно и гордо.

Рядом с императрицей в дальней части почётной трибуны сидели, выпрямившись на своих высоких стульях, шесть девственниц-весталок.

Аврелий посмотрел на их строгие лица, надолго задержавшись на двух девушках, которые с самого детства были посвящены богиням огня и родины и которым предстояло нести службу долгих тридцать лет, прежде чем они смогут жить как все другие женщины.

«Многие ли из них, — задумался сенатор, — действительно счастливы, жертвуя своей женственностью ради высочайшего ранга римской жрицы?»

Он посмотрел на верховную жрицу весталок Нумидию, и та молча ответила ему взглядом — никто из них не мог забыть тот единственный день много лет назад, когда оба, рискуя жизнью, насладились мгновением запретной любви, которая могла повлечь за собой жесточайшее, смертельное наказание…

— Стаций, старейшина Остиллий хочет поговорить с тобой, — сообщил ему Лентуллий, не скрывая удовольствия: с тех пор как старый отец-основатель увидел Аврелия мило беседующим со своей женой, он прилагал все усилия, чтобы удалить того из курии. И теперь, когда делом занялся сам старейшина, он начал надеяться, что его мечта сбудется.

Аврелий пропустил призыв мимо ушей, продолжая рассматривать окружающих.

Сенат прибыл на торжество в полном составе. Строгие, сосредоточенные, суровые лица, на которых читается достоинство и самоуверенность. Разве имеет какое-нибудь значение, что с тех пор как власть оказалась в руках единоличного властителя, решения гордых сенаторов мало чего стоили, а по сути не стоили вообще ничего? Красная полоса на латиклавии лишь ублажала самолюбие: и в самом деле, вот неподалёку сидит на стуле, выпятив грудь, Токул и ласково поглаживает эту самую красную полосу, вырванную у аристократов за волшебный блеск золота…

— Аве, Публий Аврелий! — приветствовал его ювелир, как только заметил, что тот смотрит на него.

С тех пор как курия со скоростью молний Зевса закрыла расследование по поводу убийства его брата, новоиспечённый сенатор совершенно расслабился. Достигнув всех желанных целей, он сменил грубость и недружелюбие в обращении со всеми коллегами на спокойное уважение.

Он даже внешне стал привлекательнее — тога хорошо отглажена, без складок, а у новых, сшитых по мерке сапог имеется незаметная, но высокая подошва…

— Привет, Токул, надеюсь, удобные? — спросил Аврелий, указывая на сапоги.

— Твой сапожник дороговат, но они того стоят. Шнурки очень мягкие, легко завязываются, — ответил он.

«Кожаные шнурки. А что, если именно Токул и есть тот неуловимый пособник римского полководца Цепиона? — подумал Аврелий. — Но нет никаких доказательств, что Леонций убил Антония Феликса, хотя курия с облегчением приняла его в качестве козла отпущения…»

— Будь осторожен, кожаные ремешки могут открыть опасные секреты, — проговорил Аврелий, но его намёк и в этот раз остался без внимания.

Дело уже закрыто, решил патриций. Чтобы не порочить имя покойного консула, Леонций будет осуждён за все преступления — и за те, в которых виноват, и за те, к которым, по всей вероятности, непричастен.

Однако в общей картине оставалось ещё немало нестыковок.

Почему, например, Антоний попросил его одолжить одежду и паланкин?

Где убийца спрятал орудие преступления?

Почему Леонций, устроив пожар в доме Глафиры, действовал не как профессионал, а как дилетант?

И если убийство Антония совершил консул, как многие, похоже, думали, разве удалось бы пожилому Метронию прибежать на викус Лаци Фундани так же быстро, как молодому и сильному носильщику Меннону?

Патриций размышлял над всеми этими вопросами. Вымогатели обычно редко потрошат только одну курицу. Валерий был столь же уязвим, как Метроний и Леонций, но, конечно, решился бы на скандал, лишь бы наказать виновного. Кроме того, очевидно, что Антония толкала на шантаж не столько жажда денег, сколько желание власти.

А кого Антонию больше всего хотелось бы подчинить своей нетвёрдой воле, как не Токула, ненавистного сводного брата? И чтобы сделать это, ему не пришлось бы даже прибегать ни к какому заговору, достаточно было создать угрозу жизни его незаконному ребёнку, который должен был вот-вот родиться…

— Аврелий! — услышал вдруг патриций, и взволнованный голос Аппия Остиллия вывел его из размышлений.

Сенатор возвёл глаза к небу: у него не было ни малейшего желания выслушивать упрёки старейшины. Что ещё придумал этот Остиллий? Отправит его на Сардинию разбираться с кражами скота? Или пошлёт взымать государственные долги у какого-нибудь мрачного правителя Каппадокии? Или, что ещё хуже, поручит отзывать разрешения на проезд по городу? В любом случае он не спешил узнать об этом…

— Знаешь новость, коллега? — с усмешкой обратился к нему отец-основатель, сидевший справа. — Остиллию пришлось отозвать свою петицию «О падении нравов» после того, как ты выставил его в неприглядном свете!

Аврелий подавил стон и притворился, будто высматривает кого-то на трибунах, лишь бы не видеть Остиллия, который продолжал махать ему, желая привлечь внимание.

Взгляд патриция задержался на трибуне заложников.

Молодых наследников союзных или покорённых государств, которые находились в Городе в качестве более или менее добровольных гостей, растили римлянами. С тем, чтобы однажды, когда те возглавят свою страну, они оказались добрыми друзьями империи, а сейчас, вынужденно пребывая в Риме, гарантировали бы лояльность своих ненадёжных родителей.

В ярких и необычных одеждах чужеземные гости представляли собой пёструю группу. Среди прочих в ней особенно выделялся великолепием наряда армянский принц, которого Аврелий вроде бы уже где-то встречал…

Заложник, который привлёк его внимание, неожиданно обернулся, и под богатым дамасским головным убором патриций узнал знакомый профиль и острую бородку своего секретаря.

Внезапно толпа словно обезумела: верхом на коне к Капитолию подъехал Валерий.

— Сенат и римский народ приветствует тебя! — произнёс Клавдий Цезарь, вставая, чтобы воздать почести герою.

Марк Валерий Цепион проехал с гордо поднятой головой, с колышущимся на ветру красным плюмажем на шлеме, в сверкающих на солнце серебряных доспехах. А Аврелий вспомнил другие доспехи и другой плюмаж…

Легионеры продолжали шествие при всеобщем ликовании. Валерий снял доспехи и надел тогу, украшенную красной полосой, чтобы принести в жертву богам ягнёнка, затем поднялся на подиум, и когда Клавдий возложил на его голову золотой венок, повернулся к ликующей толпе.

В то же время карлик с горшком на голове и в шутовской одежде и забрался на скамейку, чтобы шепнуть ему на ухо ритуальные слова: «Не забывай, что ты всего лишь смертный!»

Валерий посмотрел на аплодировавших сенаторов, и Публий Аврелий, сидевший в первом ряду, на мгновение встретился с ним взглядом. Он не увидел в нём ни злобы, ни обиды: рана, стало быть, затягивалась…

А карлик с горшком на голове вдруг споткнулся рядом с Аврелием, и он, поспешив помочь ему, внезапно увидел бельма слепого.

«Судьба поистине слишком жестоко обошлась с этим человеком, поразив его двумя такими тяжёлыми бедами», — подумал патриций, поднимая его. И вдруг вздрогнул: котёнок у Мелоса, подмастерья Токула, тоже двигался под столом в ювелирной мастерской так, словно не видел препятствий…

— Эбе жива! — невольно воскликнул он, и постарался унять волнение. Выходит, там, в Трасте — вере, он ошибся. Но если котёнок и в самом деле тот самый, значит, юная темнокожая рабыня тоже находится в доме ювелира.