Проклятие (ЛП) - Сабатини Рафаэль - Страница 3

Я отбросил от себя зловещую мысль. В самом деле, он принудил меня к этому. Потребуются весь мой ум и сила, чтобы сохранить свою жизнь, ибо если когда-либо Каспар фон Хульденштайн и встречал достойного противника, то именно в этот раз.

Сжав зубы и тяжело дыша, в неистовой схватке мы перемещались туда-сюда по той тихой улице. Уловка за уловкой я пытался обмануть его бдительность, и однако на всё у него находились своя увёртка и встречный удар. Кроме того, света было мало, а опора неверна. Но в конце концов я добился, чтобы он попробовал очень длинный выпад; я увернулся в сторону; он перестарался — и, прежде чем ему удалось выправиться, я пронзил ему грудь насквозь.

Он осел у моих ног с подавленным стоном и простёрся недвижим.

Я огляделся вокруг себя с чувством, которое было едва ли не сродни ужасу. Никого не было видно.

Затем я опустился на колени рядом с ним и, вряд ли сознавая, что делаю, завершил свой гнусный замысел — снял с него драгоценности и увесистый кошелёк. Встал, пошатываясь, на ноги и снова испуганно осмотрелся вокруг. На мгновение мне пришло в голову попытаться перевязать его, но я отверг это намерение. Я знал характер раны по направлению, в котором действовала моя шпага. Зачем продлевать его агонию?

Потом дикая паника охватила меня, и я бешено понёсся по улице в своё убогое жилище, которое было всего в дюжине шагов от места, где он лежал.

Дверь была заперта, и у меня не хватило смелости постучать: как бы тот, кто придёт открывать, не увидел тела на земле. Я ударил рукой в окно. Оно оказалось незамкнутым и открылось от моего прикосновения. Мгновение спустя я стоял в своей комнате, дрожа от бесповоротного осмысления грязного поступка. Я отшвырнул кошелёк, будто он обжёг меня. Боже мой, что я наделал? Посмею ли я когда-нибудь теперь отправиться домой и пожать честную руку моего отца своей — своей, которая теперь запятнана этим двойным злодеянием? Как долго я стоял, размышляя над тем, что наделал, и жалея, что это не я лежу вон там, не могу сказать.

Ах! Забуду ли я когда-нибудь те страшные мгновенья? Забуду ли я когда-нибудь, как внезапное осознание долголетнего пути порока и разгула, который лежал за мной, — пути, венцом которого стал только что совершённый гнусный поступок, — как оно охватило и потрясло меня странным, неведомым ужасом — ощущением, что монашеское проклятие было на самом деле Господним проклятием? Нет; всё это я наверняка буду помнить до своего смертного часа. Также никогда не забуду, как те грозные страхи на мгновенье исчезли, чтобы уступить место давним воспоминаниям, которые были столь же прекрасны, сколь и печальны. Я заново скоротечно пережил годы, предшествовавшие моему падению; и как раз те мирные, заурядные часы, когда мы и не радуемся слишком да и слишком не страдаем, вспомнились мне с предельно острой силой. Ибо разве не счастливейшие часы в жизни — часы простого покоя и довольства? Всё это пронеслось в моём мозгу за несколько мгновений, и снова воротилось настоящее, с его опасностями и преступлениями, и, с усилием справившись с собой, я пересёк комнату и нащупал трутницу[7]. Дрожащими руками ударил по кремню, наверное, дюжину раз, прежде чем удалось зажечь свечку, стоявшую на столе. Упал на ближайший стул и, закрыв лицо руками, сидел, пока лёгкий стук в дверь не заставил моё сердце замереть. Я вскочил, прислушиваясь. Возможно, меня видели и вызвали стражу. А хоть бы и так, — кто знает? — возможно, монах подал жалобу королю и пущен в ход эдикт. Мне придётся умереть смертью преступника от рук палача, и тогда воистину проклятие монаха настигнет меня.

Тут я рассмеялся над своими страхами. Тьфу! Закон не явился бы с таким робким стуком. Я снова услышал его и, не в состоянии вынести неизвестности, схватил свечку и пошёл к двери. Как только я открыл её, через порог перевалилось тело. Это был мой давешний противник, и при виде его я содрогнулся, охваченный тысячью страхов.

Он, должно быть, и впрямь был человеком огромной живучести, чтобы дотащиться так далеко. Был ли это просто случай, который привёл его к моей двери? Должно быть, так.

Я быстро, прежде чем он смог поднять взгляд, уронил свечку и погасил её ногой. Потом опустился на колени рядом с ним и поднял ему голову.

— Спасибо, друг, — тихо проронил он. — Свет в твоём окне привёл меня сюда. Я умираю. На улице на меня напал грабитель. Он нанёс мне смертельную рану в обмен на те деньги, что при мне были.

— Позвольте мне посмотреть, — ответил я, изменив голос.

— Бесполезно; ты лишь потеряешь время, а у меня осталось совсем немного мгновений. Послушай, я должен кое-что сказать… — Он помедлил на миг, а затем спросил: — Знаешь ли ты в этом Шверлингене человека по имени Хульденштайн?.. Каспар фон Хульденштайн?

— Слышал о нём, — ответил я со смутной стеснённостью в груди.

— Тогда найди его. Скажи ему… скажи ему, что он теперь хозяин владений Хульденштайнов. Скажи ему, что его отец умер неделю назад и, умирая, простил ему всё. С последним вздохом он вверил мне это послание, и я приехал сюда, радуясь, что могу передать тому, кто, полагаю, сильно нуждается, известие о его переменившейся судьбе. Как видишь, он никогда не услышит этого послания из моих уст, но обещай мне, что доставишь его завтра же. Обещай мне!

— Во имя Господа, кто ты?! — закричал я.

— Я Фриц фон Хульденштайн, его брат, — выдохнул он.

Он добавил что-то, чего я не расслышал, затем его голова поникла, и он затих, лёжа у меня на руках. Неясно припоминаю, как — почти бессознательно — я снова зажёг свечку и пристально вгляделся в лицо своего мёртвого брата, пытаясь найти следы облика того мальчика, которого я знал и любил. Затем я отбросил светильник и с диким, безумным воплем выбежал из дома, оставив дверь нараспашку.

И вот как получилось, что на рассвете я упал без чувств на пороге капуцинского монастыря в Лёбли и что сегодня Каспара фон Хульденштайна больше нет.

Вместо него есть Каспар, брат-мирянин[8], который, облачённый во власяницу, всенощным бдением и бичеванием, постом и молитвой стремится хоть как-то искупить прошлое — в ожидании часа своего избавления от душевной муки, от коей имеется только одно лекарство.