Воробей. Том 2 (СИ) - Дай Андрей - Страница 39

И конечно, пришлось отправлять гонцов. Не телеграммы же слать. В этом деле даже телефон, окажись он под рукой, нельзя использовать. Только бумага, и только собственноручно написанный текст. Выражение подчиненного положения, уважения к адресату и верноподданнических чувств. Только так.

Отправил. Каждого проинструктировал лично. Что говорить, как говорить и непременно предложить доставить ответ, коли он случится.

Санкт-Петербург — большой город. Даже не в плане количества населения, а в плане расстояний. Это только в сравнении с двадцать первым веком кажется — ничего такого. Столица едва-едва за Фонтанку выползла. Но ведь и автомобилей пока еще нет. Не говоря о метро. К тому же и бегать приличным горожанам по улицам практически запрещено. Бегают дети и преступники. Одни от переполнявшей их энергии, вторые от полиции. На бегущего взрослого автоматически накладывается подозрение в злом умысле, а городовых в Питере много. Не говоря уж о дворниках, которые, кстати, тоже считаются младшими служащими МВД, хоть и внештатно.

Санкт-Петербург — большой город, и как бы мои гонцы не торопились, процесс оповещения начальства затянулся. Впрочем, я и не ждал ответов ранее следующего утра. Газеты ни о чем экстраординарном не писали. Слуги, охотно делящиеся с Наденькой городскими слухами, тоже ничего этакого не сообщали. Значит, никакой острой нужды в моем немедленном лицезрении у членов царской семьи и не было. Опять же, положено несколько задержать ответ. Показать, так сказать, мое истинное положение в обществе. А я кто? Вице-канцлер, первый министр и приемный дальний родственник, конечно. Но не друг, не собутыльник. Просто чиновник. В высоких чинах, но все же — всего лишь один из многих.

Доктора, что принимавший у супруги роды, что наш семейный, в один голос уверяли, что о здоровье Наденьки нет повода беспокоиться. Так что утром я, приказав прежде обновить цветы в расставленных по всей комнате вазах, поцеловал жену, еще раз поблагодарил за новое чадо, и отбыл на службу.

На улицах столицы правил ветер. Он у нас в Петербурге такой: властный и непредсказуемый. Может дуть сразу со всех сторон, и угомониться в один миг. Стихия, что с него возьмешь⁈

В тот день ветер и вовсе разгулялся. Раззадорился. То забавлялся, бросая в глаза лошадям гроздья опавших листьев, то подталкивал экипаж так, что бедным коняжкам и тянуть не нужно было. То налетал сбоку, раскачивая коляску и вызывая гудение в трепещущих брючинах. Дамам, опасающимся за приличный вид и обремененным сложными прическами, в такую погоду лучше вовсе из дому не выходить. В миг закружит, растреплет и перекосит и платье и волосы.

Дождей, говорят, уже с неделю вовсе не было. Сухо, довольно тепло и солнечно. А ветер… А что ветер? Он городу, одной стороной глядящему на море, привычен. Зато каков красавец наш Петербург в такие вот осенние деньки! Весь сияющий имперским золотом с багрянцем на деревьях, в переливах чистейшего, хрустального даже, воздуха. Голуби, чайки, клочья дровяного, ароматного дыма с пароходов, расталкивающих по каналам баржи с товарами, в нескончаемой игре света и тени. И даже каналы те, кои то веки, пахли свежестью, а не воняли чем-то… чем-то неприятно затхлым.

Прямо — таки наслаждение получил от не долгой поездки. Сколько того пути от Фонтанки до Советского подъезда Эрмитажа? Десять минут? Пятнадцать? Вряд ли больше. И вот уже гвардейцы отдают мне воинские салюты, а привратник отворяет предо мной резные двери.

Иду на свой второй этаж знакомо-незнакомыми лестницами-коридорами. Отвык за лето, подзабывать стал. И хотя тело само ступает куда нужно, поворачивает куда нужно, глаза жадно всматриваются, ищут-ищут-ищут отличия. Что-то же должно было измениться⁈ Определенно — должно. Ведь я же сам — изменился. Я же — тот, и все же немного другой.

Раскланиваюсь с подчиненными, с дворцовыми служащими, с конвойными казаками. Подмечаю, что стало охраны больше. Бездумно как-то отмечаю. Ну есть и есть. А вот четверо бойцов при оружии у дверей моего собственного кабинета настораживают. Благо разглядел среди конвойных знакомого по Томску офицера. Судя по зеленому просвету на серебряном фоне — как и положено служащим Сибирского Казачьего войска — и двум звездочкам, хорунжего. Это примерно как подпоручик в пехоте. Припомнил даже, что прежде, в бытность мою томским начальником, Дмитрий Айканов урядником был. Отличная карьера за десяток-то лет!

— Дмитрий… прости, забыл, как по батюшке, — обратился я к знакомцу, посмотрев прежде молчаливую пантомиму с воинскими салютами и щелканьем каблуками.

— Иванович я, ваше высокопревосходительство, — разулыбался в усы и горделиво зыркнув на остальных казаков, Айканов.

— Да-да. Дмитрий Иванович, — поправился я. — К чему это воинство в моей приемной? Ожидается штурм? Или еще какая-нибудь напасть?

— Бунтовщики и террористы, ваше высокопревосходительство, — гаркнул распалившийся казак. — Велено усилить охрану всех господ гражданского правления от четвертого класса.

— И что же, братец? — удивился я. — Выходит и меня тоже?

— А как же? — удивился хорунжий. — Вас-то вперед всех прочих! За своих мы завсегда горой, ваше высокопревосходительство. Своих мы никому в обиду не дадим!

— Так я вроде — немец, — прищурил я один глаз.

— Вы, ваше высокопревосходительство, свой, сибирский немец. Нам, тем, кто в конвой от войска сибирского отъехал, старшинами строго на строго наказ был даден. Чтоб, стало быть, с вас, ваше высокопревосходительство, и волосинки не сдуло!

— Лестно, — кивнул я. — Передавай старшинам мою благодарность. Так, а что там с бунтовщиками? Неужто и во дворец пробрались, окаянные?

— Никак нет, ваше высокопревосходительство. Вкруг столицы бродють. Крестьян баламутить пытаются. Дескать, царь плох, землю не дал. Бунтовать зовут.

— И как? Получается баламутить?

— Нет, ваше высокопревосходительство. Народишко самых упорных да злоязыких вяжет, да в кутузку тащит. А те и злятся. Давеча бумаги по Петербургу разбрасывали, что будто бы мстить станут. И список — кому именно. Так там вы, ваше высокопревосходительство, в первой строке.

— Пригодилось значит тебе грамота? — сделал я свои выводы. — А помнишь, как морды кривили, когда я велел всем казакам в местах в конвое отказывать, кто грамоте не обучен?

— Как есть пригодилось, — снова топорщил богатые усы казак. — А того пуще прокламакции эти бунтовские пригодились.

— Вот как?

— Народишко, кто грамоте не обучен, нам бумаги те тащили. А нам и в радость. Больно уж бумага подходящая для самокруток…

— Ай, молодец, — обрадовался я. — Но вы тут, раз меня охранять прибыли, людей моих не обижайте. А те и чаем и сахаром с плюшками с вами поделятся. Верно?

— Не извольте беспокоиться, ваше высокопревосходительство. Тот же час все организуем. И место для отдыха тоже.

Голос был незнаком. Но у меня в канцелярии, с тех пор, как ею стал заведовать Толя Куломзин, много новых лиц появилось. А вот инициативность незнакомца мне понравилась. Нужно, обязательно нужно таких активных отмечать и продвигать.

— Кто таков? — поинтересовался я у чиновника. Слегка за тридцать, не особенно богаты и расшитый мундир. Обычное русское лицо. А глаза умные. И какие-то… лихие. Веселые. Задорные. С хитринкой, что ли. Интересный персонаж.

— Надворный советник Лазарев, Николай Артемьевич, — коротко поклонился тот. — При его превосходительстве, Анатолии Николаевиче Куломзине по особым поручениям служу.

— Отлично, — улыбнулся я. — Прими, Николай Артемьевич, на себя ношу сию — пока не кончится эта котовасия с террористами, возьми на себя опеку над нашими защитниками. Анатолию Николаевичу доложишь, что я временно тебя у него отниму. А как справишься… подумаю, куда лучше твои таланты применить.

— Благодарю, ваше высокопревосходительство. Не подведу.

Я кивнул, и вошел, наконец, в свой кабинет.

Он выглядел… разочаровывающим. Обычным. Ничуть не изменившимся. Знакомым настолько, насколько может быть знакома собственная ладошка. И это было странно. Что-то же должно было измениться за те месяцы, пока меня здесь не было! Не может же такого быть, чтоб за столь долгое время здесь вообще ничего не происходило!