Вторая жизнь Арсения Коренева (СИ) - Марченко Геннадий Борисович - Страница 31

Погода сегодня шептала, солнце светило, травка зеленела, хотя на деревьях местами листва уже пожухла. Я опустил стекло со своей стороны, и едва выехали на трассу, как в салон влетел здоровый шершень. К счастью, никого ужалить не успел, вылетел через окно Семёныча. А как набрали ход, в лобовое стекло тут же стали врезаться крылатые насекомые, моментально превращавшиеся в мокрые пятна.

— Машине семь лет, а сколько я на ней уже наездил, — говорил Семёныч, закуривая очередную папиросу. — Наверное, Землю-матушку мог бы объехать, если все километры сложить. А уж в какие только переделки не попадали… Помню, как-то в марте с Ряжской в Репьёвку поехали. Там старику одному трактором ноги отдавило, так что это по её травматологической части было, Валентины Ивановны. Подъехали к реке, а мост размыло. И там с берега на берег ольха упала, сверху — купол снега. Так она чемодан свой взяла и прямо по бревну пошла. И почти аккурат посередине как рухнет в воду! Хорошо хоть там глубина по пояс была. А мороз градусов двадцать. Я ей кричу, мол, беги скорее, замерзнешь! Ну она выскочила на тот берег и припустила что есть сил. Я тем временем минут сорок в объезд ехал. Подъезжаю к нужному дому, она ещё там. Одежда на печке сушится, ей жена этого старика какие-то тряпки дала срамоту прикрыть, а сам страдалец лежит на кровати и стонет. Никуда, грит, не поеду, ни в какую больницу, дома помирать буду. Срок, мол, пришёл, видать мой. И на икону в углу крестится. Ивановна ему первую помощь к тому времени оказала, да там нужно было, конечно, в Сердобск везти. Но упёрся старик — ни в какую, готов был отказную написать. Так я его в охапку хвать, благо что щуплый был — и в машину. Пока в Сердобск его везли, всю дорогу нас с Ивановной костерил. Бабка его с нами поехала, всё никак успокоить его не могла. Ну ничего, привезли, сдали на руки, подлатали его врачи тамошние, через месяц на костылях домой вернулся. Ещё после этого лет семь, кажись, протянул, хотя с палочкой хромать пришлось остаток жизни.

— Да, весело у вас тут, — замечаю я, чтобы поддержать разговор.

— А то! В другой раз, помню, волки охотника по зиме задрали. Причём звонок поступил днём 31 декабря из Новоборисовки, а это вёрст сорок. Мало того, раненый не в самой деревне, а лесу с товарищем, ещё один как раз в деревню побежал на лыжах звонить, там у них на всю Новоборисовку один телефон в сельсовете. Опять мы с Ряжской подорвались. До Новоборисовки доехали, а дальше в сторону леса трактор из соседнего села приезжал дня за три до того, немного расчистил, и всё. Машина уже не пройдёт, даже моя «таблетка». Снегопад накануне сильный был, сугробы по пояс, эти охотники сами-то на лыжах ушли охотиться. Ну и что делать? Дают нам лыжи, встаём мы с Ивановной на них — и вперёд! Охотник, тот, который звонил… Вернее, звонил-то местный председатель сельсовета… Так вот, охотник нам дорогу показывает, а мы за ним. Дошли — уже вечереть начало. Да ещё снова снег повалил. Эти-то, хорошо, додумались костерок развести, а то бы мы их и не нашли. Ряжская, короче, прямо там и заштопала бедолаге рваные раны. И там же мы у костерка Новый год и встретили. А наутро уже соорудили волокуши и на них дотащили раненого до машины. Выжил! А если бы не Ивановна — точно кранты ему бы настали.

— Да она у вас просто-таки героическая женщина, — без доли иронии заметил я.

— Не то слово!

— А у меня анекдот как раз в тему про охотника и больницу. Медсестра врачу шепотом сообщает: «Доктор, у меня больной, который новенький, постоянно в какую-то пищалку крякает. Может, психиатра позвать?» «Нет, не надо. Он же охотник, он так, наверное, утку просит».

До Семёныча доходит только через несколько секунд, после чего он разражается гоготом:

— Ага-га-га… Утку просит… Ага-га-га… Надо запомнить, расскажу нашим врачам.

Тут я вспоминаю о цели нашей поездки, и мне становится как-то не до смеха. Дело-то, судя по поступившей информации, серьёзное, можем вообще не успеть, если вдруг в Сердобск понадобится везти.

На самом подъезде к Софьино небо потемнело, над дальними полями угадывался косой дождь, или косохлёст, как его назвал Семёныч, пояснив, что так ещё дед его говорил, а до того, видимо, и прадед, и прапрадед. А когда мы въехали в село, по крыше кабины застучали первые капли дождя. Покрутив ручки стеклоподъёмников, мы отгородились от внешнего мира с его мокротой, но мрачные предчувствия никуда не делись. Ещё несколько минут спустя, покрутившись по узким сельским улочкам, Василий Семёнович остановил машину возле некрашеного забора, за которым виднелся невзрачный, такой же серый дом.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Вроде здесь, — сказал Семёныч, выключая двигатель.

Я выбрался наружу, поёживаясь от прохладных капель, тут же начавших заползать за воротник рубашки, и постучал кулаком в калитку.

— Хозяева!

Лежавшая на невысоком крыльце под навесом лохматая псина подняла голову и лениво гавкнула в мою сторону. Потом ещё раз гавкнула с таким видом, будто бы выполняла нелюбимую работу. Ещё несколько секунд спустя дверь со скрипом отворилась, и на пороге появилась худая женщина, кутавшаяся в серую шаль. Такое обилие серого цвета начало у меня уже вызывать что-то вроде аллергии. Женщина, сгорбившись, просеменила по посыпанной гравием дорожке к калитке. Под её глазами пролегали тёмные круги.

— Здравствуйте, вы из амбулатории?

— Оттуда. Впустите?

— Да-да, конечно…

Она открыла калитку.

— Как девочка себя чувствует? — спросил я по пути к дому.

— Совсем плохая, — шмыгнула носом женщина. — Даже меня, мать родную, уже не узнаёт. В бреду лежит.

Псина на крыльце обнюхивает мои ноги и возвращается в прежнюю позу, положив большую кудлатую голову на передние лапы. Я даже немного позавидовал животине, для которой пределом мечтаний было поесть досыта и совокупиться с какой-нибудь безотказной сучкой. Всё же намного проще жить не умом, а инстинктами, не захламляя свою голову разными проблемами.

В сенях сбрасываю обувь и переобуваюсь в предложенные шлёпанцы. В зале вижу мальчонку лет пяти, тот что-то рисует в тетрадке, высунув от напряжения кончик языка. На нас он почти не обращает внимания.

Девочка лежит в дальней комнате, рядом с ней на краешке постели сидит ещё крепкая на вид немолодая женщина. Она вытирает потный лоб девочки, к которому прилипли русые волосы, и что-то тихо бормочет. Наше появление заставляет её обернуться.

— Умирает наша Машенька, — как о чём-то само собой разумеющимся, говорит ровным голосом бабуля. — Не доживёт до завтра. И вы ей уже не поможете.

Девчушка и впрямь выглядит неважно, дышит с хрипотцой, глаза закрыты, такое ощущение, что находится в бессознательном состоянии.

— Мама, ну что ты говоришь⁈ — восклицает приведшая меня женщина, а у самой на глазах выступают слёзы.

— То и говорю, Катерина, — продолжает бурчать бабка. — У меня брат в 43-м от воспаления лёгких так же умер. То, что на роду написано — не изменить. А у тебя сын ещё, есть ради кого жить.

— Так, ну-ка прекращайте панику разводить, — строго заявляю я, облачаясь в белый халат. — Нечего хоронить девочку раньше времени. Температуру когда последний раз измеряли?

— С час назад, — всхлипывает Катерина. — Тридцать девять и восемь.

— Ясно… Давно заболела?

— Третий день. С улицы прибежала вся мокрая после дождя, а на следующее утро уже температура и кашель. Мы ей аспирин давали, парацетамол — ничего не помогало, становилось только хуже…

— Ясно, — повторяю я.

Измеряю девочке температуру, хотя лоб такой горячий, что и так понятно — температура высокая. Так и есть — тридцать девять и семь. Кровь, что называется, кипит в венах.

По ходу дела со слов матери собираю анамнез, интересуюсь, был ли контакт с больными детьми, провожу осмотр, аускультацию, перкуссию. Обнаруживаю притупление перкуторного звука в нижних отделах.

М-да, судя по всему — крупозная пневмония. Девочка реально при смерти, сердце может остановиться в любую секунду. Довезём ли до Сердобска, вот в чём вопрос… И смогут ли там спасти девчушку? Впрочем, решение я для себя уже принял, а потому не собираюсь откладывать дело в долгий ящик в тот момент, когда на счету каждая минута, приближающая ребёнка к черте, из-за которой возврата нет.