Капитан флагмана - Фогель Наум Давидович - Страница 5

В свое время, подписывая приказ о назначении Бунчужного директором завода, министр сказал:

– Со специалистами там плохо, Тарас Игнатьевич. Но чем сможем, подсобим. – Он вздохнул: – С оборудованием сейчас и то легче, чем со специалистами.

Однако Тарас Игнатьевич решил, что выпрашивать в министерстве специалистов он не будет: хорошо знал, что представляют собой спецы, кочующие с одного производства на другое по разным причинам – то директор сволочь попался, то обещали четырехкомнатную квартиру, а дали двухкомнатную, и та за тридевять земель от завода… Лучше своих выпестовать. И он принялся выискивать среди рабочих, техников и мастеров «специалистов управления». Случалось, и не на ту лошадку ставил, но чаще всего не ошибался. Было у него особое чутье на таких. Он посылал их на другие заводы набираться опыта. И на зарубежные командировки не скупился. «Гнал» учиться – сначала в техникум, а если человек оправдывал надежды – в институт. Однажды министр спросил:

– Ты как итээр комплектуешь, Тарас Игнатьевич? Потихоньку с других заводов переманиваешь, через нашу голову?

– У меня своя академия, – ответил Бунчужный. – Хорошего работника умный директор не отпустит, а бездельники мне и даром не нужны.

– Не переманиваешь, значит? – хитровато прищурился министр. – А Ватажков?

– Исключение. По старой фронтовой дружбе. К слову, толковую мысль он подал: институт нужен. Свой. Вечерний. Очень уж накладно отправлять парней в другой город на пять лет, если можно все премудрости дома постичь. Без отрыва от производства. До войны ведь был институт.

– А что, разумно… Очень разумно! Кстати, как он там, Ватажков?

– Комиссарит. Будто всю жизнь только то и делал, что комиссарил на таком посту. На месте Ватажков.

Да, у Бунчужного была страсть самому растить свой «комсостав», готовить свои руководящие кадры, людей толковых, деловитых. Терпеть не мог заседательской суеты, мастеров парадного трескословия. Такие наобещают с три короба, а как до дела дойдет – в сторонку. «Мы, мол, люди маленькие. С него спрашивайте, с директора. У него власть». Сыпать обещаниями направо и налево они люди не маленькие, а ответ держать… Он распорядился собираться раз в десять дней. Такие совещания назывались декадами. Потом жизнь заставила собираться чаще. Раз в неделю. По четвергам. Но по традиции эти совещания продолжали называть декадами. Они проводились в строго определенные часы, приходить раньше считалось дурным тоном. Опоздания не допускались. Вот и приходили все – минута в минуту. Бунчужный считал, что так и только так должны собираться на деловые совещания деловые люди.

Тараса Игнатьевича больше всего тревожил сейчас лайнер, который торчал у ворот в док-камеру на тележках вместо того, чтобы стоять уже на воде у достроечного пирса. В ответе за это был его заместитель по производству Лордкипанидзе. Тарас Игнатьевич позвонил секретарю и попросил разыскать Лорда.

В кабинете все осталось так, как было перед его отъездом. За тем, чтобы здесь никто не смел «хозяйничать», ревниво следила его бессменный секретарь – уже пожилая женщина. Она работала тут еще до его прихода.

Кабинет у него был тогда маленький. И приемная была совсем крохотной. А сейчас… Сейчас приемная стала просторной, комфортабельной. И кабинет – большой, «министерский». Паркет из дубовых плиток разных тонов, умело подобранных. Строгая темная панель полированного дерева. И такого же дерева – большой директорский стол со специальной приставкой для телефонов. И второй – узкий, длинный, расположенный слева от двери. За этим столом обычно и проходили декады. Рядом с дверью, на стене – большая карта завода, весь Крамольный остров.

Начертана эта картина была как-то шиворот-навыворот, так, что север получался внизу, а юг сверху. На этой «южной» стороне черной тушью были очерчены причалы, главный затон, док-камера, второй затон… Бунчужный уже привык к такому расположению карты, хотя все на ней шло вразрез с приобретенными еще в школе географическими представлениями. Жилищный массив, захватывающий часть большого озера Хустынки, был выведен контрастной пунктирной линией в многоугольник. Когда рисовалась эта картина, жилмассива не было. Он существовал только в мечтах директора.

Бунчужный повернулся к своему знаменитому ПДП АСУП – персональному директорскому пульту автоматической системы управления производством, который стоял рядом с телефонами. Это была новинка, созданная умельцами цеха электрорадиоавтоматики. ПДП представлял собой вертикальный щит со множеством кнопок. Сверху – экран, похожий на телевизионный. Нажимаешь кнопку, и на экране вспыхивают цифры – количество металла на складе, запасных частей, выполнение плана на любом участке. Даже количество больных. Даже число недостающих специалистов в данную минуту по каждому цеху и отделу с расшифровкой, каких именно.

Тарас Игнатьевич стал нажимать кнопки. На экране вспыхивали и гасли цифры. Бунчужный нахмурился, выключил пульт и ругнулся про себя. Теперь ясно, почему двести шестой не на воде: рабочих рук не хватает.

Людей на заводе постоянно недоставало, особенно судосборщиков, слесарей, электросварщиков… А вот инженеров, конструкторов, плановиков и других специалистов с каждым годом становилось все больше и больше. «Со временем и без рабочих обойдемся: все будут делать машины с высшим образованием, – шутил Лордкипанидзе, – а пока еще много у нас работ, не требующих особого мастерства». К счастью, большинство специалистов на заводе начинало с простой работы. В трудную минуту – а такое иногда случалось – они могли стать и за токарный станок, и за фрезерный, возглавить бригаду судосборщиков. Но кое-кому было трудно. Тем, кому, по словам того же Лордкипанидзе, не повезло, кто пошел в институт прямо со школьной скамьи. И потому, если на одних было любо-дорого глядеть, когда они, переодевшись в спецовки, становились за станок или брали в руки простой держак, то на других было до того неловко смотреть, что мастера из деликатности в такую минуту старались не замечать их.

Нехватка рабочих давала себя знать и на других заводах. На кораблестроительном было даже благополучнее. Что только не делалось здесь, чтобы закрепить кадры, и все же… Вот и сейчас не хватает. Особенно электросварщиков. «Может быть, не нужно было с Каретниковым так, – подумал Тарас Игнатьевич. – Нет, нужно!»

Он снял трубку, позвонил Романову. Тот оказался у себя. Тарас Игнатьевич поздоровался, попросил зайти.

– Письмо тут для тебя. От министра. И вообще разговор есть. Не из приятных, но откладывать нельзя… Ладно, жду… – Он положил трубку, нажал кнопку секретарского телефона, попросил соединить его с терапевтическим отделением в девять тридцать. Потом спросил: – Что у вас?

– Ширин тут. И мать Богуша.

Бунчужный попросил извиниться перед матерью Богуша, сказать, что он примет ее сразу же после Ширина, вне очереди.

Константин Иннокентьевич вошел сразу же. Это был начинающий полнеть человек, в расцвете сил. Поздоровался. Поздравил с награждением завода. Сел. Собрался о чем-то спросить, но Бунчужный оборвал его:

– Надо съездить в Отрадное, подготовить. Возможно, кое-кого из гостей свезем туда. Самолетом. Проверь, как идет ремонт коттеджей. По бульвару пройдись. Деревья, что зимой пересадили, если не поливать… В общем, сам знаешь. Все!

– Будет сделано, – сказал Ширин и поднялся.

Если Ширин сказал «будет сделано», можно не сомневаться, что будет сделано. Вот за эту исполнительность и поднял его Бунчужный до высокой должности своего заместителя.

Ширин, если нужно, и две недели с завода не выйдет, а своего добьется. Потом доложит. Докладывать о выполнении доставляло ему невыразимую радость, и Бунчужный старался не лишать его этого удовольствия.

– Скажите, чтобы мать Богуша вошла, – бросил ему вслед Бунчужный.

Миша Богуш, инженер-электрик, в благодарность за успешную операцию, которую сделали матери в девятой больнице, взялся установить в операционной хирургического корпуса уникальный рентгеновский аппарат с особой приставкой, которую сам сконструировал. Во время испытания попал под высокое напряжение. Произошла остановка сердца. Хирурги, которые находились тут же, вскрыли грудную клетку и «запустили» сердце. Но сердце молчало шесть минут. Всего на одну минуту больше максимально допустимого срока. Эта минута и решила все. Но мать надеялась, она верила в медицину. Особенно в хирургов. Ведь они вернули ей жизнь. И Мишу воскресили. С тех пор прошло более трех месяцев. Миша не умер. Но и живым его нельзя было назвать. Он ничего не видел, не слышал, не чувствовал, не понимал. Врачи круглосуточно дежурили у его койки и делали все возможное, но сознание не возвращалось. И она пришла к Тарасу Игнатьевичу с просьбой, чтоб он как депутат Верховного Совета помог. Хорошо бы пригласить профессора, из Москвы. Нет, она доверяет нашим врачам, но Москва – это Москва.