Капитан флагмана - Фогель Наум Давидович - Страница 26

Она расплакалась. Горько. Безутешно. Багрия снова охватила растерянность, но он сразу овладел собой. Так и должно быть. Если бы она после такого разговора поднялась и, чопорно поблагодарив, ушла, было бы ужасно.

«Тогда она была совсем ребенком, – думал Багрий. – А сейчас – взрослая, студентка четвертого курса университета».

Он взял ее сумочку, раскрыл, сунул туда деньги, защелкнул и положил на место.

– Не таись ты от меня, ради бога. Что случилось?

Она стала рассказывать. Это была обыденная, даже несколько банальная история. Они шли – она и Гриша – по парку вчера. Поздно вечером. Услышали крики о помощи и возню в соседней аллее. Гриша бросился туда. Оказывается – драка. Трое набросились на одного. Гриша вмешался.

– Рыцарь без страха и упрека, – насмешливо сказал Багрий.

Таня резко поднялась. И в лице ее, и во всей фигуре чувствовалась обида. Так обижаться могла только она – всем существом.

– Ты не обижайся, – спокойно сказал Багрий. – Он мне ведь тоже нравится, твой донкихот. Но ты мне как дочь… Садись. Садись!

Она покорно села.

– Рассказывай, – уже настойчиво попросил Багрий и опустился в кресло.

Она еще помолчала, колеблясь. Наконец решилась:

– Сложно у нас. Если у всех так сложно, впору с ума сойти.

– Помнишь, мы говорили с тобой о любви? – спросил Багрий.

– Помню. И о времени, которое у каждого всегда наступает… У меня оно пришло, – сказала Таня. – Только все получается не так, как я себе представляла. – Она глядела не на Багрия, а куда-то в сторону – мимо его головы, в окно, всегда синеватое в эту пору дня. – У нас все не так, как у других, – в ее голосе послышалась печаль. – Он не хочет меня потерять, но и связывать себя не хочет. Считает регистрацию брака пустой формальностью.

– Ну, здесь он неправ, – сказал Багрий. – Регистрация ко многому обязывает. И особенно важно это для ребенка.

– А он против ребенка. Категорически.

– Ну, знаешь… Мужчина и женщина под одной крышей… Да если между ними еще и любовь… Это семья. Так все считают.

– А он не такой, как все. Он особенный.

– Ничего особенного, – сказал Багрий. – Много прав и никаких обязанностей. Пригласи-ка ты его ко мне, попробую я с ним поговорить.

Она отрицательно покачала головой:

– Не надо. Он ведь и в самом деле не такой, как все. Он поэт, дядя Андрей, талантлив.

– Талант, даже из ряда вон выходящий, не дает права человеку ставить себя в какое-то особое положение. Талант не освобождает, а, наоборот, обязывает соблюдать правила общежития. Потому что жизнь таких людей становится примером. Образцом для подражания. Скажу тебе откровенно, Танюша, не по душе мне эта его оригинальность.

Таня выпрямилась, посмотрела на Багрия с вызовом:

– Тебе кажется, что он играет в оригинальность. А он и в самом деле не такой, как все. Он совершенно не переносит лжи и лицемерия. Он восстает против них разумом, чувством, каждой клеточкой своего тела. Вот почему он лезет в драку там, где другие проходят мимо.

– Человек должен владеть собой. В наши дни вершить суд и расправу самовольно, тут же, на месте преступления – недопустимо. И надо бы тебе разъяснить ему это.

– Мне это никогда не удается, – сказала Таня.

– Почему?

– Потому что я почти во всем согласна с ним.

– Знаешь что, – сказал Багрий, помолчав немного, – приезжайте завтра на дачу. Право, приезжайте.

– Завтра мы у Гармаша. Гриша закончил свою поэму. Редакция взяла отрывок, но он хочет еще с Гармашем посоветоваться.

Снаружи, с лестничной клетки, послышался шум. Он все усиливался. Уже можно было разобрать голоса: женский, умоляющий о чем-то, и мужской – осатанело злобный.

– Опять Каретников куролесит? – спросила Таня.

– Он, – вздохнул Багрий. – И когда только это кончится?

В дверь настойчиво застучали. Потом – звонок. Нетерпеливый. Таня метнулась в коридор. Это была жена Каретникова, Саша.

– Разрешите позвонить в милицию, – сказала она взволнованно. – Он за мной гоняется… С ножом…

– Подождите немного, я сейчас, – произнес Багрий и вышел.

Каретников сидел на верхней ступеньке лестничного марша и, что-то бормоча, рассматривал зажатый в кулаке кухонный нож. Андрей Григорьевич присел рядом, обнял за плечи.

– Вы с чего это, Назар Фомич, опять развоевались? А ну-ка отдайте нож.

Каретников перевел на него мутный взгляд.

– Тебе отдам, Андрей Григорьевич, а только раньше скажи, в чем величие человека. Ты умный, вот и скажи, в чем величие человека?

– Не в том, чтоб за женщинами с ножом гоняться.

– Не знаешь, – протянул Каретников. – Не знаешь, отец. Вот Иван Грозный, к примеру…

Он замолк.

– Что Иван Грозный?

– Он сына убил. Понимаешь, сына! И Петр Великий своего сына убил. Вот и выходит, чтобы возвеличиться, надо сына убить.

– Однако и набрались вы сегодня, Назар Фомич. Давайте нож – и пойдем спать.

– А чем велик Бунчужный, знаешь?.. Да подожди, Андрей Григорьевич, отдам я тебе нож. Отдам. Скажи только, чем он, твой закадычный друг Бунчужный, знаменит? Скажешь: знающий инженер. Дельный хозяин, скажешь… Слыхали… А я свое знаю. Хочешь послушать?

– Если нож отдадите.

– Бери, – согласился Каретников. – Только выслушай.

– Так чем же он знаменит все же? – спросил Багрий, принимая нож.

– Убивать может… Сегодня он меня прихлопнул.

– То есть как прихлопнул?

– Выгнал… Меня, корифея электросварки. Небось Ивана Грозного не выгнал бы… И Петра Первого тоже не выгнал бы.

– Пойдемте, я вас домой отведу, – сказал Багрий. – Вам поспать надо.

– Подожди, отец, дай закончить. Я про Петра Первого… Вот он тоже корабельных дел мастер был… Великий. А сталь сваривать не мог. А я могу… Еще как могу. Я, может, за всю жизнь ничему другому не научился, но уж свое дело знаю. Я вольтовую дугу всем телом чувствую, всей душой. Знаешь, отец, какая она – вольтовая дуга? Не знаешь. А она – как песня. И так выходит, вроде эту песню я складываю. Как Гриша Таранец. Сварщик он неплохой, хаять не буду, а только до меня ему как до звезды. А вот когда дело до стихов доходит… Вот его отстрани от сварки, что будет? А ничего не будет. Плевать он хотел на эту сварку. А заборони ему стихи писать… Загнется. Помрет. Так и я – без электросварки. Не могу. Я только и живу, когда у меня вольтовая дуга вспыхнет. Горит она, потрескивает, а расплавленный металл – капелька к капельке. Маленькие они, эти капельки, а сорокатонные секции в одно соединяют. И намертво. И получается из отдельных секций – корабль. Понимаешь – корабль! У каждого сварщика – свой почерк. Лордкипанидзе говорит, что у меня коллико… коллиго… коллигографический…

– Каллиграфический, – помог Багрий.

– Вот, вот, он самый. А теперь твой друг закадычный, Тарас Бунчужный, меня от этой работы начисто отстранил. Что я теперь делать буду, а? Кресты на старушкины могилы варить или оградки фигурные? Конечно, это я смогу. И может, вдвое против прежнего на такой работе зарабатывать стану. А только очень обидно – вместо океанских кораблей кресты на могилки да оградки сваривать.

Он посмотрел на Андрея Григорьевича и произнес, растягивая слова, скандируя:

– Во всем ты виноват, отец… Да, да, ты виноват. Я же знаю, ты ему на фронте жизнь спас. Ему надо бы ногу оттяпать, а ты сохранил. Маху дал… Надо было оттяпнуть. И башку – заодно.

– Пойдемте я вас уложу, Назар Фомич. Вы же обещали!

– Пойдем, – согласился Каретников. Он поднялся и пошел, слегка шатаясь. Уже сидя в постели, сказал прочувствованно: – Я тебя знаешь как уважаю. Мы все тебя тут уважаем. Вот и скажи ты мне: имею ли право я, Назар Каретников, след на земле оставить?

– Конечно, имеешь.

– А он говорит – не имею.

– Кто «он»?

– Тот, мордастенький. Маленький такой, с резиновым жгутом в руках.

– Каким жгутом?

– Обыкновенным, которым на «скорой помощи» кровь останавливают. Ты знаешь, на что он меня, сволочь, подбивал? Он сказал: «Нельзя тебе, Назарка, после себя след на земле оставлять…» Теперь я не буду слушать его. Спать буду.