Капитан флагмана - Фогель Наум Давидович - Страница 17

– Не треба, – сказал Скиба.

Все было бы отлично, если бы не тот шов, который пытался варить сегодня утром Григорий Таранец. Надо же, чтобы именно он привлек внимание гостя. Джеггерс присел. Правая нога вытянута, левая согнута, напоминая не совсем закрытый перочинный нож. Стал ощупывать шов, сантиметр за сантиметром… Скиба стоял неподалеку и, широко расставив свои крепкие ноги, произнес почти дружелюбно:

– Выбирала дивка – та выбрала дидька. – И добавил беззлобно: – А щоб ты був сказывся!

Джеггерс продолжал ощупывать корявый шов. Скиба наконец не выдержал и матюкнулся. Бунчужный резанул его взглядом. Тем временем Джеггерс переключился на другой шов – добротный. Нежно провел по нему пальцем, поднялся, что-то записал в свой блокнот и обратился к Бунчужному с виноватой улыбкой.

Лордкипанидзе тут же перевел:

– Мистер Джеггерс говорит, что свою карьеру в кораблестроении начинал с электросварки и до сих пор не может пройти мимо недостаточно аккуратного или, наоборот, очень хорошего шва. Он говорит, что этот второй шов варил большой мастер, художник, артист.

– Кто варил? – спросил Бунчужный, указав на понравившийся англичанину шов.

– Каретников Назар Фомич, – не то с укором, не то с обидой в голосе ответил Скиба.

Тарас Игнатьевич нахмурился, но тут же согнал со своего лица выражение досады и произнес негромко:

– Про того, кто этот корявый шов варил, не спрашиваю. Сам узнай и поговори с портачом. Если я поговорю, плохо будет.

– Новичок варил.

– Ты это кому другому скажи, Василий Платонович.

Джеггерс задал еще несколько вопросов и ушел, заявив на прощанье, что очень доволен знакомством со знаменитой бригадой.

Во время обеденного перерыва Гриша предложил бригадиру:

– Пошли на реку, дядя Вася, искупаемся, посидим у воды. До начала работы минут сорок.

Скиба несколько секунд помолчал, глядя на Таранца, потом вздохнул:

– Ладно, пойдем, студент.

Пробираясь по мостикам мимо громоздящихся на тележках законченных и только начатых кораблей, они направились к блестевшей неподалеку Вербовой.

10

Небольшая отмель между двумя причалами. Белый песок звонко хрустит под ногами. Голубоватые волны Вербовой игриво набегают на берег и откатываются, оставляя влажный след.

Григорий задумчиво набирал полную пригоршню песка и пропускал его между пальцами.

О том, что он рано или поздно попадет в бригаду Скибы, Таранец знал. Только не знал, что так быстро подружится он, студент вечернего литфака, и знатный бригадир судосборщиков стапельного цеха. Скибу восхищало мастерство Таранца. Он гордился, когда слышал по радио или читал в газете его стихи, словно это не Григорий Таранец, а он, Василий Скиба, сочинил их. А когда Гриша подарил бригадиру свой первый сборник с автографом, тот расчувствовался до слез. Впрочем, они всегда удивлялись друг другу. Григорий не мог понять, как это бригадиру удается организовывать работу бригады так, что день был всегда заполнен под самую завязку, как говорил мастер. А Скиба не мог постичь, как удается Григорию из простых, на первый взгляд, обыденных слов составить песню, да еще такую, что и в клубе самодеятельный хор поет, по радио исполняют и по телевидению.

Да, Скиба любил Таранца. Хотя в характере этого молодого человека много было непонятного ему.

– Что-то у этого парня не так, как у всех, – вырывалось порой у бригадира. – Чем-то он мне норовистого жеребца напоминает… И телом хорош, и в работе вынослив, а вдруг задурит невесть отчего – и нету с ним никакого сладу: то понесет очертя голову, то выбрыкивать начнет. То вдруг так шарахнется в сторону, что оглобли – в щепки.

Григорий мог работать. С огоньком. И хватка у этого парня ко всему в судосборке была его, скибовская. Приглянется к чему-нибудь новому, потом возьмется – и горит работа под руками. Нравилось это Скибе. А вот что мог ни с того ни с сего задурить, мастеру нахамить, деньгами пылить на купеческий манер, не нравилось. Рабочий человек должен всегда в себе самостоятельность иметь. А у Григория – все под настроение. Хорошее настроение – ладится. Чуть испортилось – и прет из него дурь. Такая дурь, что иногда в морду съездить хочется. А больше всего не нравилось Василию Платоновичу, что студент, как он величал Таранца, к рюмке любил прикладываться. Рабочий человек во всем должен меру знать. Бывает, что и выпить не грех, а только и тут надо себя «шануваты», нет ничего легче, как из-за этой выпивки свою честь унизить.

Особенно пренебрежительно относился Григорий к гонорарам, которые получал за свои стихи. Сорил он этими деньгами так, что Скибу зло брало. Не за то, что тратит, а за то, как тратит. За ухарство. Безотчетную удаль и такую нетипичную для рабочего человека лихость.

– Дурные это деньги, Василий Платонович, – оправдывался Таранец, когда Скиба начинал выговаривать. – Если б сказали: заплати, Гриша, чтоб твои стихи напечатали, ей-богу, заплатил бы. А тут мало того что напечатали, так денег еще отвалили вон сколько. Счет у них там на строчки идет. А они ведь разные – строчки эти. Над иной и день, и два бьешься так, что голова трещит. Такая строчка дорого стоит… Но ведь бывает, что найдет вдруг на тебя, и ты за полчаса тридцать, а то и сорок строчек отгрохаешь. А за них по той же цене платят, как и за ту, одну-единственную, над которой ты два дня до одури в голове бился… Они там не учитывают, какая строчка с меня семь потов согнала, а какая играючи, сама собой выскочила. Вот и выходит – дурные это деньги. Ну и отношение к ним соответствующее.

Однажды Василий Платонович пригласил Таранца в гости, на день рождения своего младшенького, которому четыре стукнуло. Не только его пригласил. Всю бригаду. Пришли. Приоделись и подарки прихватили – кто какой. А Григорий приплелся в будничном – синие легкие брюки, рубашка штапельная в крупную клетку с короткими рукавами. Жарко ведь, чего же выряжаться. И подарок приволок – ни на что не похоже: двухколесный никелированный велосипед, на который имениннику дай боже взгромоздиться через годика три-четыре. И конфет – целый куль. Сколько сортов было в магазине, столько и взял. Вывернул их на стол горой. Скиба взял одну, развернул, откусил и только плечами пожал. Сказиться можно. Семь с половиной килограммов! Вот шалопутный!

– Я вчера гонорар получил, Василий Платонович, – рассмеялся Таранец. – За журнальную подборку… Двести двадцать рублей отвалили. Что же ты мне прикажешь, дядя Вася, с этими деньгами делать? Костюм купить шик-модерн или ребят коньяком так накачать, чтобы всем скопом – и я в том числе – в вытрезвитель попали? Вот я и решил велосипед твоему пацану купить…

– Если достались по закону, не ворованные, к ним надо с уважением. Это краденые можно, как ты говоришь, не жалеючи, а те, которые по ведомости получены… Нет, нема у тебя, Гриць, настоящего уважения к деньгам. Ну лишние они тебе сегодня, так завтра могут понадобиться. Положил бы на сберкнижку. Конечно, бога себе из денег делать не надо, однако и швырять, как ты их швыряешь, тоже не пристало. Ты ведь рабочий человек, Гриць.

– Не разберу я, кто такой сейчас, – усмехнулся Григорий. – Родился и вырос на селе. Крестьянин, выходит. Работаю на заводе – рабочий будто. В институте учусь, пишу стихи, недавно вот в Союз писателей рекомендовали. Значит, интеллигент.

– Рабочий ты, – убежденно сказал Скиба. – Когда у человека выбор есть, он всегда самое почетное выбирает. На рабочем человеке земля держится. Он всех ценностей созидатель.

Григорий усмехнулся:

– Здорово ты говоришь, Василий Платонович. Прямо как по книжке шпаришь.

Скиба нахмурился:

– Как могу, так и говорю… Ты уж извини, если у меня одно к одному не так подгоняется. Одни по-простому говорят, другие, как ты, например, – корифеи словесного дела. А только в слове самое главное, чтоб оно понятно было. Я ведь понятно говорю?

– Понятно, Василий Платонович. Куда уж понятнее.

– То-то же.

«Нет, с вывихом этот парень все же, – думал иногда Скиба. – Никогда не знаешь, что он отчебучит. Вот вздумал жениться. Взял намного старше себя и какую-то непутевую». Когда Скиба узнал, что Григорий у нее третий, отказался на свадьбу прийти.