Караул устал (СИ) - Щепетнев Василий Павлович - Страница 25

Пью горьковатую жидкость, «писи сиротки Марыси», как прозвал наш чай начальник поезда подполковник Мирзопомадский.

Вижу, что ефрейтор хочет поторопить меня, но пока сдерживается.

— Что там, Ващенко?

— Ваш больной на столе. То есть из тех, что вы любите. Алсуфьев не решается…

Да, сейчас, когда пик работы прошёл, можно и не решаться. Подождать, пока не проснётся капитан Чижик.

— Откуда он взялся, такой больной?

— На станции подобрали.

— Гражданский?

— Так точно.

При наличии свободных мест не возбраняется брать гражданских. Более того, это приветствуется. Чтобы население видело: заботятся и о них тоже.

А чем дальше мы отъезжаем от пункта «А» — тем больше свободных мест в вагонах-лазаретах. И меньше мест в вагоне-морге, но это никому не видно.

Нет, много гражданских мы не возьмем, но двух-трёх — легко.

Вот и сейчас взяли.

Я допил чай, и пошёл выручать Алсуфьева.

Операция из тех, что я люблю, конечно. То есть другие не любят, а вот я…

А куда деться-то? Пятнадцать ножевых ранений — это я потом посчитал. Хотя тут и тыл, и мир, войны официально вообще не существует, а существует некая межэтническая напряженность, но она, напряженность, не только там, но и здесь. Или даже не межэтническая, а межэтическая. Не сошлись во мнениях, что такое хорошо, а что такое плохо. «Взаимодействие людей в обществе — это взаимодействие их внутренних миров: взаимный обмен мыслями, вкусами, идеями, взаимное влияние на потребности, цели, состояние человека. Через взаимодействие реализуется отношение человека к другому человеку как к субъекту, который имеет свой собственный внутренний мир» — это из лекции, которую нам, военным врачам читало тыловое чудо из Академии Российской Психологии, и которую мы были обязаны слушать.

Сейчас внутренний мир одного из субъектов раскрылся передо мной буквально. Налетай, торопись, покупай живопись!

Я не покупаю. Я стараюсь устранить повреждения, нанесённые этому субъекту другими субъектами. Путь не бархатный, вагон на стыках подрагивает, но к этому быстро привыкаешь, и работаешь с учетом ритма биений. Чудеса бывают, и к концу операции больной всё ещё жив. А там — как сложится. Человек существо таинственное. Иному по всем правилам медицинской науки жить осталось три дня, а он берёт, да и выздоравливает. А у другого пустяковая казалось бы проблемка, мозоль воспалилась, а через несколько дней «безвременно, безвременно», и на доктора заводят дело, «убивец в белом халате». Ну, сейчас с этим просто: пишешь прошение о желании служить там, где Родине нужнее, и тут же получаешь полную амнистию, паёк и офицерское жалование.

Нет, не я. Я по зову долга. Кто, если не я? Человек одинокий, сиротами никого не оставлю, да и пользы от меня в этом поезде много больше, чем где-то ещё. Ну, я так думаю.

Больного увезли в лазаретный вагон.

— Следующий, — сказал я.

— Нет следующего, товарищ капитан, — подал голос Алсуфьев. — Один был, этот.

Один, значит, один. Тогда займусь рутиной. Нет, с обходом по вагонам я не хожу, на это есть санитары и фельдшера. Завидят непорядок, с которым сами не справятся — зовут доктора, но не раньше.

А я займусь более важным: заполнением документов. Протокол операции. В Великую Отечественную писали много меньше, но сейчас времена другие. Лучше плохо сделать, но хорошо написать, чем хорошо сделать, но плохо написать. Придут проверяющие, чистенькие, свеженькие, в руках скальпеля не державшие — и давай вскрывать упущения и недостатки. Все ли скальпели заточены согласно инструкции за номером АХК 234/49 от 12.06. 2009 года? Все ли поступающие обследованы на ВИЧ, сифилис, вирусные гепатиты? А кал на яйца глист перед операцией проверен? И почему это у вас перерасход спирта? Пьёте, что ли?

— Разумеется, нет, — отвечаем, честно глядя в глаза. — Протираем оптику эндоскопов, чтобы лучше видеть. И головки стетоскопов — чтобы лучше слышать. И да, иногда полощем спиртом зубы, чтобы микробов убить.

Проверяющие терпят. А что им остается? Снять наш постоянный военно-санитарный поезд номер двадцать девять имени Николая Ниловича Бурденко с маршрута? Да их за это под трибунал отдадут. Отстранить от работы врача, фельдшера или санитара? Тогда сами, сами впрягайтесь. Не, не хотят. Вот и остаётся писать акты с требованием устранить обнаруженные недостатки. Ну, будем устранять, соглашаемся мы. И устраняем — по мере возможности.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Записал. Расписался.

И пошёл в купе, которое делил с тем же Алсуфьевым, Ващенко, а четвертый постоялец, старший лейтенант Сомов, остался там. На полях межэтнического конфликта. Когда в операционную палатку прилетает гаубичный снаряд в три пуда весом, хоронить бывает нечего.

Пришёл, и стал читать старую книжку, томик Мицкевича, из «Библиотеки Всемирной Литературы». Цвет бордо. Как кровь больного лихорадкой Зет.

Это нас подполковник Мирзопомадский приучил — читать поэзию. Без этого, говорит, мы все очень быстро захрюкаем.

Не сказать, чтобы мы стали книгочеями, и некогда, и сил нет, но я стараюсь читать хотя бы пять минут в день. Читать и запоминать. Может, эффект плацебо, но кажется мне, что и щетины стало поменьше, и пятачок незаметнее. Издалека могу и за человека сойти. Хрю-хрю.

Война войной, а обед по расписанию. Но поскольку никакой войны официально нет, то с обедами у нас напряженка, равно как и с завтраками, и с ужинами. Не завезли нам провизию. Везли, везли, да не завезли. Накладка вышла. Не туда фура свернула. Или перехватили шустряки. А мы — поезд, мы в движении, мы пару дней подождать не можем. Вот и питаемся подаяниями, а у нас в поезде двести сорок восемь раненых и больных, теперь двести сорок девять, и семьдесят четыре души персонала.

Нельзя сказать, что уж совсем нечего есть. Имеется перловая крупа. Имеется морковь. Имеется соль. Вот эти продукты и определяют наш рацион. Если где удастся разжиться чем-то ещё, то всё идёт в суп. Перловый суп. Какие-никакие, а белки, жиры и углеводы. Жиринка за жиринкой гоняется с дубинкой, всё так, но повара стараются. То масла подсолнечного ложку добавят на котёл, или даже две ложки, а иногда, бывает, и сало раздобудут. Глаз не видит, а язык чувствует! Чувствительность вообще обострилась невероятно: вот и сейчас хлебал я из котелка перловый суп, и распознавал медвежий чеснок — чуть-чуть, сало — ещё меньше, и сныть.

Вокруг еда есть, стоит только поискать, но для этого нужно остановить поезд. А — нельзя. Это ж не тройка Чичикова, где съехал с дороги — и попадаешь то к Манилову, то к Собакевичу, а то и к Коробочке. Нет, хочется поскорее добраться до конечного пункта, который называть нельзя, во избежание.

Ну, ничего. Перловка — тоже хорошо.

Поезд стал тормозить. Вот не люблю я этого. Не люблю непредвиденных остановок.

— Остановимся в Посконово. Взрыв на заводе, много раненых, приказ забрать всех, — доложил новость Ващенко.

Не люблю.

И тут в дверь постучали.

— Михаил Владленович, декларацию заполнять нужно, — сказал Женя.

Женя? Ах, да, я ведь возвращаюсь на Родину, а санитарный поезд просто приснился. Облако, туман, дунь — и исчезнет. Вовремя же я проснулся. Даже радостно стало, легко и радостно.

— Скоро граница? — спросил очевидное.

— Совсем скоро. Брест, однако!

Стал заполнять декларацию. Легко и непринужденно. Ничего ценного не вывозил, ничего ценного и не ввожу. Ни золота, ни бриллиантов, и наличных денег самая малость. Не за земными сокровищами ездил в Польшу, а ради укрепления взаимопонимания братских народов.

Минут через пятнадцать зашли польские пограничники. Вежливые, а увидели, что я читаю, так и вовсе приветливыми стали. Спросили, нравится ли мне пан Володыёвский. Герой, сказал я. Великий герой.

Вся проверка заняла минуты три.

Потом пришли наши люди. Суровые, неулыбчивые, таких на Сенкевиче-Мицкевиче не проведёшь. Но Женя показал старшему удостоверение, и всё закончилось, не начавшись. У меня, правда, автографы попросили.