Любовь, смерть и роботы. Часть 1 (ЛП) - Миллер Тим - Страница 45

Вечером ко мне в контейнер заходит капитан.

— Мы будем спускаться в деревню. Еженедельный пустой трёп со старейшинами, — говорит он. — Я хотел бы взять вас с собой, чтоб вы побыли на страже, так, на всякий случай.

Я встаю с койки и беру свое снаряжение. Через мгновение я вспоминаю Собески, мертвого, на посту, с наполовину расстегнутым жилетом, и оставляю броню рядом с койкой.

— Я хочу присутствовать на самой встрече, — говорю я капитану.

— Нет, ничего не поделаешь, — говорит он. — Если они выяснят, что я привел с собой ликантропа, они будут так обижены, что впредь даже никогда на нас не посмотрят. Я не хочу, чтобы Госдепартамент потом тыкал меня в это дерьмо.

— У них есть свой собственный ликантроп, и он бродит где-то снаружи, — говорю я. — Они должны знать, кто это. Спросите их прямо, и я почую, если они солгут.

Капитан несколько секунд обдумывает мою просьбу. Затем он поджимает губы и коротко кивает.

— Хорошо. Но вы будете в очках. И если они приведут с собой этого ублюдка, я хочу, чтобы вы сначала стреляли, а потом говорили мне. После вчерашней ночи я не буду рисковать.

Мы сидим на пыльном полу дома старосты. Здесь жарко и неудобно: двадцать человек в комнате, которая чуть больше моей гостиной там, дома. Я чувствую запах раздражения и напряжения вокруг себя, но едва слышу горячую дискуссию между капитаном и старейшинами деревни.

Сейчас я смотрю только на старика, сидящего в углу комнаты и бесстрастно потягивающего чай. Он не видит моих собственных глаз за линзами солнцезащитных очков, но я знаю, что он осознает мое внимание, потому что мы оба почувствовали присутствие друг друга, как только я вошел в комнату. Старик в углу — ликантроп из вчерашней ночи, тот, кто убил дюжину наших людей.

Я знаю, что он знает обо мне, осознает тот факт, что я в курсе, кто он. Он должен чувствовать мою природу так же ясно, как я чувствую его запах. Я также знаю, что его товарищи не в курсе. Их протесты против обвинений капитана искренни. Я не чувствую обмана или двуличия. Они не знают.

Я мог бы сдать его прямо сейчас — нашим солдатам, которые мгновенно застрелили бы его на месте, просто из страха, или его односельчанам, чтобы он умер гораздо медленнее и неприятнее. Для своих я — всего лишь уродец, шутка природы, беспокоящая диковинка, которой общество неохотно предоставило статус человека. Для этих же людей, в этой части мира, старик, потягивающий чай в углу, — абсолютная мерзость, ходячее и дышащее богохульство. Я хочу, чтобы он умер за то, что сделал, но не таким образом.

Я смотрю на старика на фоне оживленных дебатов в комнате, разделяющей нас. Он продолжает пить чай, избегая моего взгляда.

Затем, в самом конце встречи, старик поднимает взгляд, и на мгновение его глаза встречаются с моими. Они не желтые, как у всех ликантропов, которых я когда-либо знал. Вместо этого они молочные, как опалы.

Он кивает мне почти незаметно.

Я отвечаю легким кивком и отворачиваюсь.

Мы только что договорились, не обменявшись ни словом. Мы решим этот вопрос так, как это делается среди изгоев, своим способом.

— Удалось что-нибудь? — спрашивает капитан, когда мы снова выходим из дома на жаркую и пыльную улицу.

— Они этого урода не знают, — отвечаю я и обнаруживаю, что меня не беспокоит двойственность оговорки.

Вечером нахожу тихое место по периметру базы. Затем раздеваюсь и складываю одежду в стопку. Я снимаю жетоны с шеи и кладу их поверх одежды. Потом я меняюсь.

Завтра я снова надену поводок на шею. Сегодня вечером я не буду ничьим собачьим солдатом.

Он ждет меня в вади, за много миль от ближайшей деревни или заставы.

Мы ведем битву зубами и когтями, без оружия. Он силен и быстр, несмотря на свой возраст, он берет своим звериным, диким инстинктом. Однако я тренировался и боролся со своими собратьями годами, и, в отличие от Собески, я ничем не обременен. Мы проливаем кровь друг друга в шквале столкновений, но в итоге именно он истекает ею сильнее. Тем не менее он не уступает, даже когда я уже держу его зубами за горло, и он знает, что побежден…

Его смерть — почетна. Лучше, чем пасть под пулями или быть забитым камнями, будучи зарытым по плечи в каменистую афганскую почву… Несмотря на Собески, я не получаю удовольствия от этого убийства.

Когда с ним покончено, смываю кровь в холодных водах ближайшего ручья. Затем я возвращаюсь к недвижимому телу моего врага, снова принимаю человеческий облик и касаюсь своим лбом его.

Я не взял ручных инструментов, а здешняя почва слишком неподатлива для голых рук или лап, поэтому я хороню старика под грудой камней, которые собираю на берегу ручья. Я не знаю, был ли он, несмотря на свою природу, верующим, но я все равно определяю правильное направление по звездам и ориентирую могилу в сторону Мекки.

Когда я возвращаюсь к своему дикому "я", чтобы бежать назад, я в последний раз оглядываюсь вокруг. Местность вокруг кажется подходящим местом отдыха для старого ликантропа. Земля здесь сурова, неумолима и мрачно красива. Небо безоблачно, и луна чертит серебряные полосы по поверхности ручья невдалеке. Здесь, под черным куполом ночного неба и его миллионами звезд, прекраснее, чем в любом соборе, который я когда-либо видел.

Я поднимаю голову и вою панихиду по своим павшим братьям. Вой отражается от суровых и древних гор, окружающих меня, эхом далекого реквиема.

Назад, на базу. Там моя одежда все еще лежит на песке, где я ее оставил. Сейчас то время в ночи, когда тьма еще не начала рассеиваться, а утро — лишь темно-синяя полоска над горами.

Я собираюсь снова принять человеческий облик, когда дверь ближайшего контейнера вдруг открывается, и солдат выходит на прохладный ночной воздух. Он прочищает горло и плюет на песок. Затем он поворачивается к углу контейнера и расстегивает ширинку, чтобы облегчиться. Слишком ленив, чтобы дойти до биосортиров в конце ряда. Его запах мне знаком даже с расстояния в пятьдесят ярдов. Это мастер-сержант, что наехал на нас в столовой.

Я подкрадываюсь к тому месту, где мастер-сержант опорожняет свой мочевой пузырь. Когда я почти у него за спиной, я издаю мягкий рык из самой глубины груди. Мастер-сержант вздрагивает, как будто я ткнул его электрической палкой для скота. Когда он с хриплым воплем оборачивается, меня уже нет, я отошел в тень среди контейнеров. Я с удовлетворением чую, что мастер-сержант обоссал всю переднюю часть своих штанов.

После завтрака я иду к капитану и рассказываю ему, что сделал этой ночью. С пару часов он пытается меня разговорить, чтобы я выдал ему, где похоронил старого ликантропа, но я молчу как рыба. Все, что ему нужно знать, это то, что угрозы его солдатам больше нет. Я не хочу, чтобы они выковыряли из-под камней тело и утащили его с собой, чтобы резать и препарировать.

— Это совершенно не поможет вашей карьере, — наконец говорит капитан, когда становится сыт мной по горло. — Я отошлю вас обратно, как только прилетит следующий "Блэкхок". Пусть ваши люди разбираются с вами. Не хочу больше видеть вас на этом ФОБе.

К обеду я возвращаюсь на вертолете в Баграм.

Мы летим высоко, вне досягаемости пулеметов и реактивных гранатометов. Двери "Блэкхока" открыты. Под нами проплывает пейзаж: крошечные деревушки, обнимающие склоны холмов, долины, древние скалы, отточенные течениями истории. Я смотрю на эти далекие населенные островки и размышляю, у скольких из них есть покровители, подобные тому, которого я похоронил прошлой ночью.

Личные документы я ношу в конверте, в кармане на ноге. Срок моей службы истечет только через два месяца, и я какое-то время таскал с собой форму повторного призыва. Достаю из конверта и смотрю. Из-за ветра, врывающегося в открытую кабину, форма бешено колышется в руках, как живое существо, пытающееся вырваться из моей хватки.