Филарет – Патриарх Московский 2 (СИ) - Шелест Михаил Васильевич - Страница 47

— Найдём, Федюня, не переживай. Ты, главное, цемент начни жечь. Так и мел надо найти.

— Найдём, Федюня, найдём. Давай уже кормиться, а?

— Ну так пошли в трапезную! Там такой вид на реку…

Донжон был башней квадратного сечения с небольшим сужением кверху. Внизу башня имела сторону тридцать метров, в верней площадке двадцать. По стенам внутреннего колодца была проложена, пока деревянная, лестница. Вместе с подземными этажами «высота» башни равнялась двадцати метрам. А внешняя часть возвышалась на пятнадцать. В подвалах Донжона имелся колодец, ручей и кладовые. Еду на «крышу» поднимали в корзинах на верёвочной системе блоков.

Однако царь технические новшества не вникал, просто покосившись на висящие на крюке не распакованные корзины, а сразу сел на «своё» царское место.

Фёдор взял в руки зелёного стекла двухлитровый бутыль, плеснул себе из него напитка и выпил. Предложил царю.

— Что это?

— Хлебный мёд, государь. Не хмельной, но пенный. Вкусный. Попробуй.

— Лей. С дороги самое то. Не хочу хмельного.

Фёдор налил питьё в царский кубок. Тот попробовал, поцокал языком, облизнул губы, прибрал усы-бороду и прильнул к кубку основательно.

— Хорош мёд. В нос добре шибает. Хлебный, говоришь?

— На сухарях пережжёных.

— И у меня делают из сухарей, но не пузыриться он, как твой.

— Мой в бутылях храниться с пробкой. Оттого дух в нём накапливается, а потом пузырится. Вот, смотри.

Фёдор достал одну бутылку из-под стола. Бутылка была закупорена пробкой, закреплённой проволокой.

— Сейчас если проволоку открутить, пробку вышибет и польётся пена. Показать?

Царь, накладывая в тарелку тушёных овощей и мяса, кивнул.

— Смотри, государь, фейерверк.

Фёдор левой рукой крепко сжал пробку и осторожно раскрутил проволоку. Медовуха была прохладной, но Фёдор так и не научился выбирать время закрутки. Поэтому газу скапливалось больше необходимого и могло «бахнуть»… Оно и бахнуло. Бахнуло изрядно и из горла бутыли полилась пена.

Царь было вздрогнул от выстрела, но потом восхитился и вовремя подставил свой кубок под струю.

— Это ты здорово придумал, Федюня. Так можно наливать в кубки, сидя на противном краю стола, — засмеялся царь.

Фёдор смутился.

— Не могу пока рассчитать момент укупорки. Слишком много духу остаётся в медовухе.

— Медовуха… Ещё одно слово новое. Медодуха-медовуха… Понятно откуда оно. Мёд с духом, значится?

Фёдор пожал плечами.

Так они пили, ели, говорили, сидели в креслах на краю башни, глядя на разлившуюся реку и плывущие по ней большие и малые корабли и кораблики. Купцы спешили доставить свои грузы покупателям. Уже появились и персидские парусно-вёсельные галеры. Их можно было узнать по цветным парусам и прямым выступающим вперёд носам и корме. Им не надо было разворачиваться при движении назад. Рулевые весла имелись и там, и там.

— Я с детства любил забираться на колокольни и смотреть на проплывающие лодьи, — сказал вдруг поперёк рассказа о встреченных сторожевому отряду крымчаках царь. — Я мечтал уплыть с ними далеко-далеко.

Фёдор от неожиданности едва не вздрогнул. Он оторвал взгляд от персидской галеры и переспросил:

— Ты, государь? На колокольни? Я лазил на одну. Обычно там худые лесенки. И площадка такая маленькая, что кажется ты уже на небесах. И всё качается, когда ветер. Страшно.

— Страшно, — подтвердил царь. — Когда мать умерла бояре про меня забыли, лаялись меж собой. Меня два дня вообще не кормили. Слуги разбежались. Пришёл я в собор Успения, а митрополит Даниил выставил за дверь, обозвав выблядком. Вот я и пошёл христарадничать. Да кто-то из бояр сжалился и сунул копеечку.

Царь поперхнулся от горлового спазма, кашлянул и в его глазах появились слёзы.

— Мне, великому князю, копеечку-московку… А я даже и цены её не знал. На калач выменял. Забрал тот калач и взобрался в первый раз на успенскую колокольню. Собор порушенный был от пожара и в колокольню можно было пролезть сквозь дыру. Вот я и сидел там, пока звонарь не пришёл и колоколом так вдарил, что я едва не оглох. Приснул я тогда, а он, стервец, специально звякнул. Я встрепенулся от звона и едва с колокольни не спрыгнул. Щенок у меня был — подобрал его у паперти — так тот из рук моих и выпал…

Царь заплакал.

— Ненавижу, — прошептал он, промакивая платком слёзы. — Всех под нож пущу. Тётка Старицкая хоть бы приютила. Ан нет! Понятно, что мать дядьку Андрея казнила, но я-то причём? Неделю они судили-рядили, а потом меня великим князем признали.

— А Телепнёва в темницу посадили? — не удержался Фёдор.

Царь кивнул.

— И я в темнице с ним потом сидел, чтобы «не шастал где не попадя», да выпустили. Митрополит пожалился, сука.

Глава 26

— Потом набежали бояре, когда решили меня великим князем поставить. А ведь Шуйские хотели Владьку Старицкого вместо меня поставить на трон, да Глинские тогда с Бельскими объединились и победили.

— А что же Глинские тебя тогда не спасли?

— Как не спасли. Спасли. Меня же специально из палат царских на улицу выставили. Не помню кто, конечно. Мал ведь был. Чтобы я потерялся в Кремле. Хе-хе… И я бы так и потерялся, если бы на колокольню не залез. Тот звонарь, что оглушил меня, он и спас. Понял, что дурость сморозил, когда в колокол ударил у меня над головой. Вот с колокольни меня и снёс, а там люд вокруг собачки моей убитой… Я собачку убитую увидел и дух из меня вон. Меня в храм занесли. Говорят, что митрополит испугался и положил к себе в келью. Думали, что помер… Потом в палаты отнесли. Я сутки в беспамятстве лежал, а потом возьми и оживи. Очнулся… Глинские вокруг, Шуйские, Бельские… Митрополит… Ладаном воняет. Не терплю с тех пол эту вонь… Я поднимаюсь, сажусь… Они все в стороны. А на меня такой гнев напал, словно вселился кто. Вскочил, я на ноги и давай на них лаяться. По-взрослому так… И по матушке их, и по батюшке, да с коленцами. Словно какой-то взрослый муж вселился в меня тогда. Так потом дядька Глинский Михаил рассказывал, царство ему небесное, но это я и сам очень хорошо помню. Что потом было не помню, а это помню. Рожи их испуганные запомню на всю жизнь.

Царь замолчал. Фёдор подождал продолжения рассказа, не дождался и сказал:

— А я читал, что митрополит Даниил за Глинских был и за твою мать стоял, — проговорил Фёдор. — Не мог он тебя на улицу выставить.

Иван Васильевич пожал плечами.

— Мне так тогда сказали. И Макарий потом говорил, что, это Даниил был. Я, честно говоря, не помню, кто меня из собора выставил, может и не Даниил. Только на него у меня злоба злобная, почему-то, изначально была. Хотя… И правда… Ведь отстранили Даниила потом Шуйские, а год спустя он и умер.

Царь задумался.

— А не Макарий тогда в помощниках у Даниила ходил? — спросил Фёдор. — Может он и выставил тебя? А на Даниила указал. Ведь Макария тогда Шуйские поставили митрополитом, и он их сейчас поддерживает, а не тебя.

— Всё может быть. Глинских тоже потом отстранили, а потом и вовсе побили. Я себя помню уже с лет десяти. Тогда уже Макарий митрополитом был. Пожары и бунт хорошо помню, когда Глинских били. Сильвестр тогда появился. Мне тогда он зело понравился. Складен и речист был.

— Да уж… Речист и теперь, — усмехнулся Фёдор. — Меня пытался заболтать. Как цыганка-гадалка. Бормочет-бормочет-бормочет… Он не колдун случаем? Ему бы кровь заговором останавливать. Такого в узде держать трудно будет, но ежели удержишь, верно послужит. Только Шуйским надо головы открутить. И не под лавку загнать, они и оттуда за пятки кусать будут, а именно «головы открутить». И Старицкой мамаше. Та ещё змея… Володька не опасный, ежели к его двору своих людей поставить. Но и тех менять раз в пять лет надо.

— Другого такого, как Сильвестр, нет. Но ведь он, курва такая, уже почуял, наверное, что монастырских и митрополичьих земель лишившись, он потеряет деньги, а значит и власть. И если раньше нестяжателем себя выставлял, то сейчас, наверняка, противится станет.