Мой светлый ангел - Богатикова Ольга Юрьевна - Страница 5

Со временем спиваться он стал все больше, а трудиться – меньше. Взяться за ум его не убеждали ни насмешки соседей, ни плеть барского кучера Вавилы – двоюродного брата моей матери, ни голодные дети. А было нас, голодных детей, восемь человек, из которых я – самая старшая.

По весне наш клочок земли батька пахал исправно, но не более того. Чем его засеять, как вырастить и собрать урожай, чтобы было чем оброк заплатить и самим с голода не загнуться, об этом голова болела у матери и у меня, ее верной помощницы и няньки для младших братьев и сестер.

И ладно, если б причуды отца ограничились только этим, мы бы еще как-то жили. Добросердечные соседи помогали и в поле, и подкармливали иногда – батька же тянул из дома в кабак все, что плохо лежало. Хуже было то, что, выпив лишку, он становился буйным и поколачивал мать. Как только за годы супружества не убил ее, маленькую и худую, своими пудовыми кулачищами!

Мать обычно успевала спрятаться либо в погребе, либо у тех же соседей. А однажды не успела. Мне тогда было двенадцать лет. Этот день мне потом часто снился в кошмарных снах: испуганная матушка жмется к печке, а отец идет на нее с красными от злобы глазами и большим поленом в руке.

Он тогда убил бы ее до смерти. Ее, нашу добрую, нежную, заботливую, нашу кормилицу и поилицу.

Я ужасно испугалась за маму. Выскочила из угла, в котором пряталась, и изо всех сил метнула в отца пустой чугунок, который каким-то чудом оказался у меня под ногами.

Своего я добилась – батька от убиения матери отвлекся, однако ж рассвирепел еще больше и кинул свою ношу в меня. Я попыталась отскочить в сторону, но не успела – батькино полено угодило мне точнехонько в спину. Тело мое взорвалось тогда жуткой болью, а затем наступила темнота.

Даша, одна из моих младших сестренок, которая в тот момент пряталась на печке, потом мне рассказала, что наша маленькая тщедушная мама, увидев как я упала, схватила злосчастное полено и так отходила им отца, что тот позорно бежал из дома и появился только на следующий вечер – трезвый, испуганный и виноватый.

Больше батька ни разу на мать руку не поднял. Зато она его стала колотить всякий раз, как была не в духе, а не в духе она в следующие полгода бывала часто. Отец сносил побои молча. Пить он, конечно, не бросил, но запои его стали реже и короче.

Я же следующие шесть месяцев прожила, лежа на печке, в непрекращающемся кошмаре боли. Барский лекарь, который уступил мольбам матери и дяди Вавилы, осмотрел меня и сообщил, что если я на ноги и встану, то работницы из меня уже не выйдет – поврежденную спину напрягать оказалось нельзя до конца жизни.

Несколько раз меня возили в соседнюю деревню к костоправу, втирали в спину вонючие мази, которые готовила местная травница тетка Марфа, и другие, с менее резким запахом, которыми нас иногда снабжал лекарь.

На ноги меня, в конце концов, поставили, но доктор оказался прав – толку от меня в хозяйстве почти не было. Я, конечно, присматривала за младшими, готовила еду, подметала пол, но не более того. Прясть не могла – спина от долгого сидения на месте болела неимоверно, вязала стоя или с перерывом на прогулку по избе. В ненастную же погоду спину крутило так, что я кричала в голос.

Глядя на меня, отец хмурил брови и виновато вздыхал, а мать ночами ревела в подушку. Оба понимали – будущее мое теперь незавидное. Вряд ли кто-то согласится взять замуж калеку, так что быть мне для семьи вечной обузой.

Мама каждый день истово молила за меня Бога. И Он ее услышал. Однажды на нашем пороге появился голубоглазый ангел – Полина Кротова. Ей тогда было восемь лет. Вместе с ней пришла строгая дама, которая, смешно коверкая слова, заявила, что барышня желает навестить больную девочку. Мать, кланяясь, вывела к ним меня.

Смотрелись мы с Полиной ровесницами, хотя я была на пять лет ее старше. Выглядела я тогда ужасно: очень худая, замотанная в старую шаль, с бледным лицом и впавшими глазами. Постоянные боли так вымотали меня за эти месяцы, что свет казался с овчинку.

Вид мой был настолько жалок, что Поля, чувствительная душа, расплакалась. Чудная дама схватила ее за руку и хотела тотчас увести, но барышня вырвала у нее ладонь, подошла ко мне и тихо спросила:

– Пойдешь ко мне жить?

Я потрясенно на нее уставилась, а Полина, очевидно, решив развеять сомнения, добавила:

– Я дам тебе подержать куклу, которую папенька привез мне из Петербурга.

Тем же вечером меня вместе с нехитрыми пожитками отец привел в господский дом.

Павел Петрович умилился доброте дочери и разрешил взять меня в усадьбу, хотя ни он, ни Полина гувернантка не поняли, зачем девочке это было нужно. Думаю, Поля и сама не смогла бы объяснить желание приблизить меня к себе. Пожалела калеку? Почувствовала родственную душу? Или все вместе? Как бы то ни было, маленькой барышне в Светлом разрешалось все.

Общий язык мы с ней нашли сразу. Хотя, казалось бы, что между нами могло быть общего?

Полинька же категорически отказалась со мной расставаться. Особенно, когда выяснилось, что я неплохо умею слушать. Я всегда умела находить нужные слова, чтобы утешить ее, если она грустила, убедить вести себя примерно, если задумала какую-то шалость, поднять настроение, если его не было.

Моя болезнь в усадьбе Кротовых поутихла. Как-то в ненастный день Полина увидела мой приступ и очень испугалась. С тех пор я всегда имела под рукой нужные мази, а раз в несколько месяцев меня осматривал врач. Барышня боялась, что останется без подруги, а Павел Петрович ни в чем ей не отказывал. Со временем я окрепла настолько, что могла принести из кухни в комнаты поднос с едой и даже большой кувшин с водой для умывания.

Мы с Полинькой составляли занятную пару – красавица и ее дуэнья. Барин как-то сказал, что пока я рядом, за дочь он может не волноваться, ибо моя холодная голова способна остудить ее горячую.

– Верные люди в наше время редкость, – говорил он своему камердинеру. – Их нужно с детства воспитывать.

В какой-то момент Поля потребовала от мадам Жако, своей гувернантки, чтобы та разрешила мне присутствовать на ее уроках. Мадам, которая меня откровенно недолюбливала, пришла в ужас.

– Полин, вы меня удивляете, – злобно раздувая ноздри, шипела она. – Вы все свободное время проводите с этой крестьянкой, вместо того, чтобы читать Святое Писание. А теперь что же – учить грамоте и ее?

– Что в этом такого? – не понимала Поля. – Маша уже помогает мне одеваться – наша горничная Луша научила ее затягивать шнурки и делать прически, а как станет ходить на уроки, поможет мне делать ваши задания.

– Но, милая Полин, прислуге ни к чему грамота! Она ей только навредит. Крепостная, которая умеет читать – это le absurdite!

Но Полинька топнула ножкой, Павел Петрович махнул рукой, а я заняла угол в классной комнате и стала вместе с барышней учиться чтению и счету. Потом был французский язык, танцы, музыка и живопись. С последней у меня, правда, не задалось, а вот с фортепьнами очень даже. Полине мои успехи были особенно по душе – она любила по вечерам играть со мной в четыре руки.

С дворней, кстати, я тоже поладила. Да и как иначе? Все знали, кто я и откуда. И отца знали, и мать. Лукерья Ивановна сразу сказала, что быть мне камеристкой, раз больше я ни на что не гожусь.

Спустя несколько лет из людской меня переселили в крохотную комнатку рядом со спальней Полины, чтобы я в любое время дня и ночи могла быстро прийти на ее зов.

Словом, жизнь моя в поместье Кротовых была интересна и легка. Вместе с Полиной мы читали книги (она – любовные стихи и романы, а я – жизнеописания и путешествия. Иного в барской библиотеке не водилось), обсуждали ее кавалеров, болтали о пустяках…

За десять лет, что я провела здесь, Полинька стала мне ближе, чем родные братья и сестры. С последними я общалась не часто – несколько раз в месяц, когда удавалось выбраться в гости, и каждую неделю через дядьку Вавилу передавала им вкусности или несколько локтей полотна на одежду – тетка Дорофея и Лукерья Ивановна никогда мне в этом не отказывали.