Зверь из бездны. Династия при смерти. Книги 1-4 (СИ) - Амфитеатров Александр Валентинович - Страница 39

— Что Британик, что Нерон, — говорил старый авантюрист, — мне, все равно, при обоих не сдобровать. Но я потерял счет благодеяниям ко мне Клавдия, и долг моей признательности — открыть ему глаза на бесстыдство жены, хотя бы мне то стоило жизни. Мы опять стоим в тех же условиях, как когда я изобличил Мессалину и Силия. Коль скоро императором будет Нерон, а Британик ему только наследником, — не великую же услугу оказал я тогда государю. Молчать о губительных интригах мачехи против цезарева дома более преступно, чем если бы я скрыл бесстыдство первой жены. Эта тоже не стесняется в бесстыдстве, но, будь ее блудня с Паллантом простыми любовными шашнями, еще куда бы ни шло. Но тут опасность глубже: тут честь, стыд, тело — все приносится в жертву стремлению к верховной власти.

По всей вероятности, Нарцисс действительно успел предупредить Клавдия, потому что тот почувствовал прилив нежности к Британику и, встречая сына, бросал сентиментальные намеки, что вскоре исправит свою ошибку (ο τσωσαξ χhiαι ιασεται) и возвратит наследному принцу обманно отнятое у него положение, чтобы наконец народ римский получил истинного Цезаря. За одним ужином у него спьяну вылетела резкая угроза Агриппине.

— Уж видно — такова моя судьба: иметь развратных жен и карать их распутство. (Sibi quique in fatis esse iactavit omnia impudica, sed non impunita matrimonia.)

Но было уже поздно: интрига охватила Клавдия со всех сторон, и угрозы теперь не устрашали, а только торопили заговорщиков действовать. Будь Нарцисс моложе и бодрее, он, может быть, сумел бы защитить своего государя, интриге противопоставив интригу, но теперь и он, как нарочно, ослаб, расхворался и поехал на воды в Синуэссу полечиться от мучившей его подагры. Это — самый южный город Лациума, расположенный при Аппиевой дороге, дачное место, прославленное в древности своими водами, плодами и вином. Развалины Синуэссы — у подножия нынешнего Монте Массико, в римское время Massicus Mons, на запад от Кастель Рокка ди Мандрагоне. Одни полагают, что Нарцисс позволил себе этот отпуск потому, что крутой поворот в поведении Клавдия успокоил его за Британика. Другие — что старый интриган подсчитал свои козыри, взвесил шансы противников и, убедясь, что игра безвозвратно проиграна, хладнокровно бросил карты.

Я думаю, что второе предположение вернее. Дерзкий, вызывающий тон последних манифестаций Нарцисса против Агриппины говорит скорее об отчаянии, чем об уверенности в победе. Нервная сцена нежности, которую вольноотпущенник сделал Британику перед отъездом своим в Синуэссу, заключилась истинно трагическим воплем:

— О, если бы ты поскорее возмужал, чтобы разогнать врагов твоего отца. Пусть бы вместе с тем ты отомстил даже и убийцам своей матери.

Из убийц матери Британика Мессалины, главный — он, Нарцисс. Мы слышим голос обессилевшей ненависти, которая, истощив свои крайние средства, готова призывать смерть на собственную голову, лишь бы заодно погибли и враги. Победители так не говорят.

Да и, в самом деле, спасти Клавдия и возвратить империю Британику теперь — когда против них сплотились тайной изменой двор, гвардия и сенат, — могла лишь смерть Агриппины и Нерона. Но от убийства тайного дочь Германика выучилась охранять себя еще у покойной матери, десять лет оберегавшей семью свою от злобных покушений Тиберия и Сеяна. Что же касается открытой силы, то — если бы грозила опасность хоть волосу упасть с головы Германикова внука — разве Бурр не бросил бы на Палатин всех своих преторианцев?

Все античные историки принимают доказанным фактом, что Клавдий умер отравленным. О способах отравления — множество вариантов. Наиболее распространенный — будто Агриппина отравила Клавдия собственноручно, окормив его грибами, с приправой из кухни Локусты. Из всех литературных пересказов об этой короткой безобразной драме, поистине бесчисленных, быть может, самый сильный и выразительный по правде зловещего юмора, которым действительно налита была эта историческая минута, — лаконическая «Камэя» нашего Мея:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Голоден Клавдий... Да что ж вы, рабы?

Скоро ли будут готовы грибы?

Скоро: сама Агриппина готовит.

Повар, что Гебу, ее славословит:

Прямо в собранье бессмертных богов

Явится Клавдий, покушав грибов.

Поразительна картина злодеяния, если восстановить ее по сопоставленным рассказам Тацита, Светония и Диона Кассия. По наглой откровенности, убийство Клавдия не имеет равных себе даже в богатом разнообразии придворных преступлений римского цезаризма. Старого, глупого, пьяного, всем опротивевшего и надоевшего принцепса убивали — точно по общему согласию и соизволению. Локуста варит яд, любимый евнух цезаря, Галот, поливает им грибы, Агриппина, при всем дворе, выбирает для мужа гриб, который посочнее, тот глотает и — как пораженный громовым ударом — впадает в столбняк, сидит, выпуча глаза, не в состоянии двигать языком. — Очевидно, уже пьян, — решает равнодушный двор. Цезаря уносят в спальню, где принимает его на руки лейб-медик Кай Стертений Ксенофонт.

Ксенофонт этот фигура изумительная: более совершенного подлеца мудрено найти даже в длинной галерее шарлатанов, которую сохранила для потомства тогдашняя медицина. Отношение к врачебному искусству (ars medica) было в Риме двойственно. Врачебное знание в человеке из общества уважали (еще Катон Старший им хвалится), но самую профессию медика, практику врачебную, презирали. Так что медиками-профессионалами, при республике, были исключительно рабы, либо, по заслугам их, вольноотпущенные: servili et liberti medici). Таков, например, даже знаменитый Антоний Муза, домашний врач Августа, человек, по близости к государю, много сделавший для своего сословия, но сам, все-таки, не более как любимый господами дворовый человек. В 535 году Рима, 218 до Р. X., переселяется в Рим из Пелопонеса греческий врач Архагат, сын Лиззания. Специалист хирург, он получил кличку vulnerarius (целитель ран) и сперва имел громадный успех. Ему дали право гражданства, открыли ему на государственный счет амбулаторию (taberna) в переулке Ацилия, но вскоре его выжили из Рима интриги патриотов. В вину Архагату была поставлена его «жестокая» система ампутаций и прижиганий каленым железом: недавнего «целителя ран» переименовали в «палача». Вообще первым греческим врачам в Риме практика доставалась трудно и жутко. Пресловутый Катон Цензор (234—149 гг. до Р. X.) торжественно предостерегал соотечественников не обращаться к грекам, потому что они — отравители, задавшиеся целью истребить, под видом лечения, народ римский, а злобный умысел свой скрывают тем, что еще, верх нахальства, берут с пациентов своих деньги. Таким образом, Рим за две тысячи лет до нашего века был знаком с проповедью и логикой тех лжей суеверной ненависти, подстрекательством которых до сих пор вспыхивают холерные и т.п. беспорядки — в Саратовской ли губернии, в Неаполитанском ли краю. Тем не менее Архагат пробил брешь, в которую хлынуло множество его единомышленников, а также врачей с Востока и из Египта. Появление в Риме свободных врачей-чужеземцев прежде всего отозвалось на положении врачей- рабов. Они становятся аристократией рабства, самыми дорогими в фамилии хозяина и на рабском рынке. Что касается врачей свободных, то уже Цицерон, в исчислении свободных профессий, умеет выдвинуть на первый план профессии научные, а между ними — на первейший — медицину. Либеральный демагог, Юлий Цезарь открывает врачам право гражданства. Римское гражданство — величайшее международное благо, которое мог стяжать для себя «инородец» Римского государства, как бы оно ни определялось — республикой или империей. Даже незнакомый с историей Рима читатель может оценить эту громадную силу по общеизвестным главам Деяний Апостольских, где рассказывается, как разнообразные враги ап. Павла спотыкались в интригах своих на его римском гражданстве. Кто таков был римский гражданин в античной международности, может дать намек в международности современной, пожалуй, лишь англичанин, от полюса до полюса охраняемый превосходно организованной консульской властью, перед которой англичанин всегда прав, в чем бы его ни обвиняли, и которая, как бы далеко ни была, всегда имеет право и возможность вызвать в защиту клиента своего, британского подданного, корабли и пушки. Достаточно уже того условия, что римский гражданин не мог быть осужден иначе, как судом центральных римских учреждений, для того, чтобы оценить, какую, по своему времени, привилегию открыл Юлий Цезарь жрецам медицинской науки. Август и преемники его еще расширили выгоды врачебной профессии, включительно до освобождения практикующих медиков от всех налогов. В конце первого века Квинтилиан уже указывает, как обычную задачную тему школьных состязаний: какая из трех профессий полезнее, почетнее и выгоднее — оратора, философа или врача?