Бувар и Пекюше - Флобер Гюстав - Страница 58

— Руки прочь!

Де Маюро свернул на тропинку, уходившую в лес.

Бувар и Пекюше шли вслед за ним рядом со священником, который сказал Бувару:

— Осторожнее, не забывайте Debetur pueris.[7]

Бувар стал уверять, что преклоняется перед создателем, но возмущён тем, что его превратили в человека. Боятся его мести, стараются прославить его, он наделён всеми добродетелями, дланью, оком, ему приписывают определённый образ действий, пребывание в определённом месте. Отче наш, сущий на небесах! Что всё это значит?

Пекюше добавил:

— Вселенная расширилась, теперь земля уже не считается её центром. Земля вертится среди сонма подобных ей небесных тел. Многие превосходят её размерами, и это умаление нашей планеты даёт нам о боге более возвышенное представление. Следовательно, религия должна преобразоваться. Рай с его блаженными праведниками, вечно созерцающими, вечно поющими и взирающими с высоты на муки осуждённых, представляется чем-то ребяческим. Подумать только, что в основе христианства лежит яблоко!

Кюре рассердился.

— Уж отвергайте само Откровение, — это будет проще.

— Как же, по-вашему, бог мог говорить? — спросил Бувар.

— А вы докажите, что он не говорил, — возражал Жефруа.

— Я спрашиваю: кем это доказано?

— Церковью.

— Ну и доказательство, нечего сказать!

Спор этот наскучил де Маюро, и он на ходу сказал:

— Слушайте кюре — он знает больше вашего.

Бувар и Пекюше знаками сговорились пойти другой дорогой и, дойдя до Круа-Верт, распрощались со спутниками:

— Будьте здоровы!

— Честь имею кланяться, — сказал барон.

Всё это, вероятно, будет доложено де Фавержу, и, возможно, последует разрыв. Что поделаешь! Они чувствовали, что аристократы презирают их. Их никогда не приглашают к обеду, они устали от г?жи де Ноар с её нескончаемыми нравоучениями.

Надо было, однако, возвратить сочинения де Местра, и недели через две они отправились в замок, хотя и предполагали, что их не примут.

Их приняли.

В будуаре собралась вся семья, включая Гюреля и, против обыкновения, Фуро.

Наказание не исправило Виктора. Он отказывался учить катехизис, а Викторина сыпала непристойными выражениями. Короче говоря, решили отдать мальчика в исправительный приют, а девочку поместить в монастырь.

Фуро взял на себя хлопоты; он уже уходил, когда графиня окликнула его.

Поджидали аббата Жефруа, чтобы сообща установить дату венчания; заключение гражданского брака в мэрии должно было произойти гораздо ранее церковного в знак того, что первому не придают ни малейшего значения.

Фуро попытался защитить гражданский брак. Граф и Гюрель нападали на него. Что значит гражданская формальность в сравнении с таинством! Барон не считал бы себя состоящим в браке, если бы всё ограничилось церемонией перед трёхцветной лентой мэра.

— Браво! — воскликнул Жефруа, входя. — Ведь брак установлен самим Христом…

Пекюше прервал его:

— В каком евангелии? Во времена апостолов браку придавали так мало значения, что Тертулиан сравнивает его с простым сожительством.

— Оставьте!

— Право же! Брак вовсе не таинство. Таинство должно подтверждаться каким-нибудь знамением. Покажите мне знамение, подтверждающее брак.

Тщётно кюре утверждал, что брак символизирует соединение бога с церковью.

— Вы не понимаете христианства, а закон…

— На законе сказалось влияние христианства, иначе он допускал бы многобрачие, — сказал граф.

Кто-то вставил:

— А что в этом было бы дурного?

Это сказал Бувар, полускрытый за шторой.

— Можно иметь несколько жён, как, например, у патриархов, у мормонов, у мусульман, и тем не менее быть честным человеком!

— Нет, нет! — вскричал священник. — Честность заключается в том, чтобы исполнять свой долг. Наш долг — поклоняться богу. Следовательно, нехристианин не может быть честным.

— Все одинаковы, — возразил Бувар.

Граф, приняв эти слова за выпад против религии, стал восхвалять её. Она дала свободу рабам.

Бувар привёл несколько цитат в доказательство противного.

— Апостол Павел советует рабам подчиняться хозяевам как Христу. Святой Амвросий называет рабство даром божьим.

— Книга Левит, Исход и соборы санкционировали его. Боссюэ считает, что рабство — одно из прав человека. Монсеньор Бувье одобряет его.

Граф возразил, что как-никак христианство содействовало цивилизации.

— Оно содействовало и лености, потому что объявило бедность добродетелью.

— А как же быть с евангельской моралью?

— Сомнительная мораль! Работники последнего часа получают столько же, сколько работники первого. Дают тому, кто уже имеет, и отнимают у неимущего. Что же касается предписания принимать пощёчины, не отвечая на них, и давать себя обворовывать, то это только поощряет дерзких, подлых, вороватых.

Страсти разгорелись, когда Пекюше заявил, что, по его мнению, уж лучше буддизм.

Священник расхохотался:

— Буддизм! Ого!

Госпожа де Ноар всплеснула руками:

— Буддизм!

— Буддизм? То есть как буддизм? — повторял граф.

— А вы с ним знакомы? — спросил Пекюше аббата Жефруа, но тот замялся.

— Так знайте же, что буддизм глубже и раньше христианства постиг тщету всего земного. Обряды его величественны, последователи его многочисленнее, чем все христиане вместе взятые, а что касается воплощений, то у Вишну их не одно, а целых девять!

— Всё это враки путешественников, — возмутилась г?жа де Ноар.

— Поддержанные франкмасонами, — поддакнул кюре.

Тут все заговорили сразу:

— Ну что ж, продолжайте в том же духе!

— Прекрасно!

— А по-моему, так просто нелепо!

— Быть того не может.

Пекюше довели до того, что он от отчаяния заявил, что перейдёт в буддизм.

— Вы оскорбляете христианок, — сказал барон.

Госпожа де Ноар без сил опустилась в кресло. Графиня и Иоланда молчали. Граф таращил глаза. Гюрель дожидался распоряжений. Аббат, чтобы успокоиться, стал читать молитвенник.

Вид его подействовал на де Фавержа умиротворяюще, и он сказал, глядя на двух чудаков:

— Прежде чем хулить Евангелие, особенно когда собственная жизнь небезупречна, надо самим исправиться…

— Исправиться?

— Небезупречна?

— Довольно, господа! Вы должны меня понять!

Граф обратился к Фуро:

— Сорель всё знает, ступайте к нему.

Бувар и Пекюше удалились, не простившись.

Дойдя до конца аллеи, все трое дали волю своему негодованию.

— Со мной обращаются как с лакеем, — ворчал Фуро.

Друзья сочувствовали ему, и он, несмотря на воспоминание о геморроидальных шишках, почувствовал к ним нечто вроде расположения.

В поле производились дорожные работы. Человек, руководивший рабочими, подошёл к ним: то был Горжю. Разговорились. Он наблюдал за мощением дороги, прокладка которой была одобрена в 1848 году; своей должностью он был обязан де Маюро, инженеру по образованию.

— Тому самому, который женится на мадмуазель де Фаверж! Вы, вероятно, там и были?

— В последний раз, — резко ответил Пекюше.

Горжю прикинулся простачком.

— Поссорились? Да что вы? Неужто?

Если бы они видели выражение его лица, когда пошли дальше, то поняли бы, что он догадывается о причине.

Немного погодя они остановились перед изгородью, за которой виднелись собачьи конуры и домик, крытый красной черепицей.

На пороге стояла Викторина. Поднялся лай. Из домика вышла жена сторожа.

Догадываясь, зачем пришёл мэр, она кликнула Виктора.

Всё было заранее подготовлено, пожитки детей увязаны в два узла, заколотых булавками.

— Счастливого пути! — сказала она. — Какое счастье избавиться от этой дряни!

А разве они виноваты, что родились от каторжника? Вид у них был самый смирный, и они даже не спрашивали, куда их ведут.

Бувар и Пекюше наблюдали за ними.

Викторина на ходу напевала песенку, слов которой нельзя было разобрать; на руке у неё висел узелок с вещами; она была похожа на модистку, несущую готовый заказ. Порою она оборачивалась, и Пекюше, видя её белокурые завитки и милую фигурку, сожалел о том, что у него нет такой дочки. Если бы вырастить её в других условиях, она со временем стала бы очаровательной. Какое счастье следить за тем, как она растет, изо дня в день слышать её щебетанье, целовать её, когда вздумается! Чувство умиления, идущее из сердца, увлажнило его взор и стеснило грудь.