Бувар и Пекюше - Флобер Гюстав - Страница 30

Страстные взгляды Бувара её смущали, и когда он замер в смиренной позе, весь трепеща, она чуть не подала ему реплику.

Пекюше ответил, заглянув в книгу:

— Вполне любовное признание я слышу.

— О, да! — воскликнула гостья. — Это опытный соблазнитель.

— Не правда ли? — самодовольно заметил Бувар. — А вот ещё сценка в более современном вкусе.

Сняв сюртук, он уселся на камень побольше и продекламировал, запрокинув голову:

Огни твоих очей мне проникают в очи.

Спой песню, как в ночи певала ты не раз,

И слёзы искрились во взгляде чёрных глаз.

«Это он про меня», — подумала она.

Блаженство будем пить! Ведь чаша налита,

Ведь этот час — он наш! Всё прочее — мечта!

— Какой вы странный!

Вдова кокетливо посмеивалась; грудь её вздымалась, зубки блестели.

Не сладостно ль, скажи, любить и быть любимой

Так, на коленях…

Он опустился на колени.

— Ах, перестаньте!

Дай спать и видеть сны на персях у тебя,

О донья Соль, любовь моя, краса…

— Тут звонят колокола и какой-то горец прерывает их…

— Как раз вовремя. Если бы он не вошёл…

Г-жа Борден улыбнулась, не закончив фразы. Спускались сумерки. Она поднялась.

Недавно шёл дождь, и в буковой роще стало сыро, удобнее было вернуться полями. Бувар проводил гостью через сад, чтобы отпереть ей калитку.

Они молча шли мимо подстриженных кустов. Он ещё не успокоился после своей декламации, она была ошеломлена, захвачена очарованием поэзии. Ведь искусство порою потрясает даже заурядных людей, и самый бездарный исполнитель может раскрыть перед вами целые миры.

Солнце, выглянув из-за туч, блестело на листьях деревьев, вспыхивало яркими пятнами в зарослях кустарника. По стволу старой срубленной липы скакали, чирикая, три воробья. Терновник распускался розовыми цветами, тяжёлые ветви сирени клонились к земле.

— Как здесь хорошо! — сказал Бувар, вдыхая свежий воздух полной грудью.

— А вы, наверное, совсем измучились!

— Талантом я не могу похвалиться, но темперамент у меня есть, это бесспорно.

— Сразу видно… — произнесла она, запинаясь, — что вы любили… когда-то… в прошлом.

— Вы думаете, только в прошлом?

Она остановилась.

— Не знаю.

«На что она намекает?»

Бувар почувствовал, как у него забилось сердце.

Чтобы обойти большую лужу на песке, они направились в буковую аллею.

Заговорили о представлении.

— Откуда взята ваша последняя сцена?

— Это из драмы «Эрнани».

— Вот как!

Г?жа Борден продолжала задумчиво, точно про себя:

— Как должно быть приятно, когда мужчина говорит женщине такие слова в жизни!..

— Я готов, только прикажите! — воскликнул Бувар.

— Вы?

— Да, я!

— Вы шутите!

— Нисколько!

Оглянувшись по сторонам, он обнял её за талию и крепко поцеловал в шею.

Она сильно побледнела и схватилась рукою за дерево, как будто боялась лишиться чувств; потом открыла глаза и покачала головой.

— Всё прошло.

Бувар смотрел на неё, оторопев.

Когда он отворил калитку, она остановилась на пороге. За оградой, в канаве текла вода. Г?жа Борден подобрала юбки с оборками и замерла в нерешительности.

— Позвольте, я помогу вам.

— Нет, не надо.

— Почему же?

— Ох, вы опасный человек!

Когда она перескакивала через канаву, мелькнул её белый чулок.

Бувар не мог себе простить, что не воспользовался случаем. Ничего, в следующий раз он своего не упустит! Да и не все женщины одинаковы: на одних надо напасть врасплох, с другими смелость портит всё дело. В сущности, он был доволен собой, и если не похвастался Пекюше своим успехом, то отнюдь не из деликатности, а из боязни нелестных замечаний.

С этого дня они начали декламировать перед Мели и Горжю, очень сожалея, что у них нет другой публики.

Молоденькая служанка забавлялась от души, хотя решительно ничего не понимала; её восхищала плавная речь, завораживало журчание стихов. Горжю рукоплескал философским тирадам в трагедиях, защитникам народа — в мелодрамах. Бувар и Пекюше, поражённые его тонким вкусом, задумали давать ему уроки, чтобы в будущем сделать из него актёра. Работник был в восторге от такой перспективы.

Слух об их занятиях распространился в округе. Вокорбей насмехался над ними в глаза. Почти все относились к ним с презрением.

Тем выше они ценили друг друга. Оба всецело посвятили себя искусству. Пекюше отрастил усы, а Бувар, плешивый и круглолицый, не нашёл ничего лучше, как носить причёску «под Беранже».

Наконец они решили сочинить пьесу.

Самое трудное было найти сюжет.

Они придумывали его за завтраком; пили кофе — напиток, необходимый при умственной работе, вдобавок пропускали ещё два-три стаканчика. Потом, немного соснув, спускались во фруктовый сад, гуляли, выходили за ограду, чтобы вдохновиться природой, долго бродили вдвоём и возвращались в полном изнеможении.

Или же запирались на ключ, каждый в своей комнате. Бувар убирал стол, аккуратно раскладывал бумагу, обмакивал перо в чернила и застывал неподвижно, вперив глаза в потолок. Пекюше садился в кресло и погружался в размышления, вытянув ноги и опустив голову на грудь.

Изредка они ощущали трепет, проблеск какой-то мысли, но, едва мелькнув, она тут же ускользала.

Есть же, однако, способы сочинять сюжеты! Можно взять наудачу любое заглавие и наполнить его содержанием, или подробно изложить смысл какой-нибудь пословицы, или соединить несколько событий в одно. Ни один из этих способов им не пригодился. Напрасно они перелистали сборники анекдотов, тома нашумевших судебных процессов, груду исторических книг.

Они мечтали, что их пьесу сыграют в «Одеоне», обсуждали прежние спектакли, с тоской вспоминали Париж.

— Я был создан, чтобы стать писателем, а не прозябать в глуши, — говорил Бувар.

— Я тоже, — вторил Пекюше.

Однажды их осенило: им потому все даётся с таким трудом, что они не знают правил.

Приятели начали усердно изучать правила по руководству Практика театра д’Обиньяка и по другим, не столь устаревшим сочинениям.

Там обсуждаются весьма важные вопросы: можно ли писать комедию стихами? Не нарушает ли трагедия своих законов, заимствуя фабулу из современной истории? Должны ли герои быть добродетельны? Какие типы негодяев допустимы в трагедии? До каких пределов могут доходить ужасы на сцене? То, что отдельные части должны соответствовать целому, интерес постепенно повышаться, а конец согласоваться с началом — это сомнений не вызывало.

Чтобы привлечь меня, изобретай пружины, —

говорит Буало.

Каким же образом изобретать пружины?

Пусть чувство, что во всех твоих словах бушует,

Находит путь к сердцам, их греет и волнует.

Как согревать сердца?

Следовательно, одних правил недостаточно; кроме них, нужен ещё талант.

Таланта тоже недостаточно. Корнель, по утверждению Французской академии, ничего не смыслил в театре. Жоффруа ополчался на Вольтера. Сюблиньи осмеивал Расина. Лагарп не мог слышать имени Шекспира.

Пресытившись старой театральной критикой, Бувар и Пекюше решили ознакомиться с критикой современной и выписали газеты с отчетами о пьесах.

Какая самоуверенность! Какая тупость! Какая недобросовестность! Грубые нападки на шедевры, хвалебные отзывы о всякой пошлятине. Театралы, слывущие знатоками, — просто ослы, критики, знаменитые своим остроумием, — глупцы.

Может быть, следует прислушаться к мнению публики?

Но произведения, имевшие шумный успех, часто им совсем не нравились, а в пьесах освистанных многое их привлекало.

Итак, суждения людей со вкусом ошибочны, а пристрастия толпы необъяснимы.

Бувар попросил совета у Барберу. Пекюше написал Дюмушелю.

Бывший коммивояжер подивился, что старина Бувар так быстро отупел в провинции; совсем опустился бедняга, прямо выжил из ума.

Театр, ответил он, просто лакомство, одна из многих приманок Парижа. На спектакли ходят ради развлечения. Что вас позабавило, то и хорошо.