В стране слепых - Флинн Майкл Фрэнсис - Страница 42

Теперь, конечно, оставалось только жалеть, что он смог его увидеть: будущее – это и есть грязь, кости и кладбища.

Ему нередко приходило на ум, что мир его молодости ушел в прошлое безвозвратно и теперь он живет в чужой стране. Не только потому, что он постарел, – просто умер сам тот мир, в котором он жил. Он захлебнулся в крови у деревушки Питтсбург-Лэндинг и при Геттисберге, принес себя в жертву на костре горящей Атланты note 22.

Новый, исправленный мир был ему совсем чужд, в нем Белло чувствовал себя гостем из далекой страны – в каком-то смысле так оно и было. Он действительно стал чужим на собственной родине. Превратился в пережиток прошлого, наподобие тех окаменевших огромных скелетов странного вида, которые недавно раскопали на Западе. Новый мир лучше – это доказывали расчеты. Нынешнее настоящее лучше, чем то будущее, которое могло бы наступить. И тем не менее Дейвис Белло чувствовал себя в нем неуютно.

Дело было не в новой технике, какой бы причудливой и удивительной она ни казалась. Пусть теперь рельсы опоясывают весь континент, а железные кони пришли на смену плоскодонным баржам его юности. Все это сводится лишь к тому, что человек получил большую власть над природой. Нет, изменилась сама внутренняя жизнь людей, и он не поспел за ее изменениями. Из всех побуждений, которые когда-то заставляли людей и самого Белло действовать и возбуждали в нем гнев или слезы, теперь ни одно не вызовет и тени эмоций. Вдохновляющие призывы прошлого затихли, и люди толпами устремились под знамена новых идеалов. Идеалов, которые представлялись ему ничтожными. Введение серебряной монеты? Железнодорожные тарифы? Что значат такие мелочи по сравнению с правом штатов не признавать федеральные законы, или с борьбой вокруг налогов, или с уничтожением рабства? Но все эти великие задачи уже были решены. Порой Белло казалось, что он просто пережил свой век. Кто-то взял ножницы и отрезал все, что осталось в прошлом. Даже тот факт, что рука Белло тоже держала эти ножницы, ничего не менял. «Да, – напоминал он себе, – мы знали, что изменим будущее. Но не догадывались, что при этом сами утратим прошлое».

Его спальня пропахла старостью. Тяжелые пыльные портьеры, похожие на саван, не пропускали солнечные лучи, и здесь всегда царил сумрак. Белло отставил чашку с кофе и, закрыв глаза, откинулся на подушки. Перед ним вспыли уравнения – те самые, с которых все началось, которые превратили безобидный кружок натурфилософов в…

В кого? В спасителей человечества? В его хозяев? Уравнения были простыми и жестокими. В них был приговор миру. Он снова услышал забытые голоса, ожесточенно спорящие об этих абстрактных математических символах. Голос Илая, доказывающий, что они знают слишком мало, чтобы действовать. Голос Джедедаи, возражающий, что промедление приведет к катастрофе. А Айзек помалкивает, но не отрываясь смотрит на меловые строчки на доске, словно пытаясь усилием воли заставить эти значки расположиться так, как ему хочется.

Боже, как они все были молоды!

– Наш долг – ни во что не вмешиваться, – настаивал Финеас. Его рука взметнулась вверх, и мелок прочертил кривую на грифельной доске. – Вот данные за несколько последних десятилетий. Я пропустил их через машины и получил уравнение. Вот их экстраполяция. – Мелок снова заскрипел, и кривая пошла вверх. – Рабство умирает. Скоро оно отомрет совсем. В пограничных штатах уже поговаривают о предоставлении рабам вольной. В 1790 году в Вирджинии было триста тысяч рабов, сейчас – всего четыреста тысяч, хотя в силу естественного прироста должно бы быть полтора миллиона. Только в глубинке на Юге их число возросло из-за хлопкового бума. В Миссисипи численность рабов вдвое превысила уровень, предсказанный поданным переписи. В 1820 году там их было тридцать тысяч, а к 1850-му будет сто пятьдесят тысяч. Все предприимчивые молодые люди стремятся сделать состояние на хлопке, но скоро бум кончится, лопнет как мыльный пузырь, и хлопковое рабство постигнет судьба табачного. Даже если мы не ударим палец о палец, все равно в ближайшие пятьдесят лет этому постыдному явлению будет положен конец. Разве я не прав, брат Илай?

Илай повернулся к нему и пожал плечами.

– Разве мы знаем все это наверняка? А насколько мы уверены в собственных уравнениях? В наших данных? Ведь они могут оказаться совсем неверными. Достаточно ли мы знаем, чтобы выбрать правильный курс, если решим действовать?

Джедедая Кроуфорд стукнул палкой в пол, как судья по столу своим молотком.

– Мы знаем столько, что бездействовать было бы последней трусостью. И безответственностью. Каждый год сохранения рабства на год приближает катастрофу. – Он поднялся с места и заковылял к доске. Поверх кривой исчезновения рабства он одним движением прочертил S-образную кривую роста.

– Рабство, может быть, и умирает – туда ему и дорога. Но покойник еще жив. Он мешает развитию нашей техники. Заметьте, кривая роста вначале идет полого. Если рост начнется слишком поздно, то к нужному времени Соединенные Штаты не успеют набрать достаточную мощь, и объединенная Германия взорвет свое сверхоружие.

– Сверхоружие… – скептически проворчал Илай. – Этой экстраполяции я не верю. В лучшем случае она маловероятна. Сила взрыва, которую вы предсказываете, абсолютно неправдоподобна. Разве может вообще существовать такая взрывчатка?

Тут в первый раз заговорил Айзек:

– То же самое мог сказать твой отец про пироксилин. Кто тогда мог представить себе взрывчатое вещество сильнее пороха? – В его тоне звучала насмешка, и Илай вспыхнул. Айзек снова перевел взгляд на доску. – Нет, брат Дая прав. Мы можем предсказать мощь сверхоружия, пусть она и кажется фантастической. Мы можем предсказать его мощь, но что касается его природы… – Айзек пожал плечами. – Кто знает? Оно может быть даже не химическим.

Мичем фыркнул.

– Не химическим, да? Каким же?

Айзек вздохнул.

– Не знаю. И не хочу знать. Я превращусь в прах задолго до того, как его изобретут, и я навечно благодарен Богу за эту маленькую милость. Иногда… – Он снова уставился на уравнения, как правоверный папист на своих идолов. – Иной раз от таких расчетов получаешь что-то вроде утешения.

Дейвис Белло увидел рядом с ним самого себя в молодости. Тогда он только покачал головой. Нет, не сомнения Илая и Финеаса и не мрачные пророчества Айзека и Джедедаи смущали его, а соврем другое чувство. В тот день в той комнате он был единственный, кто прозревал грядущее.

– Мы не можем ждать, пока рабство умрет естественной смертью, мы должны ускорить ее. – Это снова был брат Джедедая, неистовый вермонтец, блестящий и язвительный мечтатель. Калека, хромой от рождения, Кроуфорд был первым, кто увидел в работе Бэббиджа зародыш новой науки – науки, которая сможет рассматривать и промышленность, и экономику, и политику, да и все общество как огромной, сложный механизм. Кто увидел здесь научную головоломку, которую предстояло разгадать. Он построил первую, еще несовершенную счетную машину и придумал эти замечательные деревянные таблички с отверстиями, просверленными в определенных местах, что позволяло машинам хранить в памяти числа и команды. Короче говоря, Джедедая пользовался огромным уважением всех своих товарищей.

А сейчас он говорил им, что нужна не наука, а техника, что они должны стать инженерами. Что их уравнения – не просто интеллектуальная абстракция, ибо в них таится угроза катастрофы, ожидающей их внуков и правнуков.

– Сэр, я не отрицаю, что это необходимо, – ответил ему Мичем. – Вспомните, ведь первые общества аболиционистов возникли на Юге, а не на Севере. Рабство разорило мою родину. Хлопок вытесняет остальные культуры, но лишь меньше двух процентов его мы перерабатываем на собственных прядильных фабриках. На нашу долю приходится менее четверти федеральных железных дорог. В наших банках лежит меньше десяти миллионов долларов. В одном лишь Нью-Йорке ликвидные капиталы вдвое больше, чем на всем Юге. Я боюсь за наше будущее. – Он указал на кривые, начерченные на доске. – У нас нет даже самых необходимых производств. Наших младенцев укачивают в колыбелях, привезенных с Севера, могилы нашим старикам копают лопатами, сделанными в северных штатах.