Тилль - Кельман Даниэль - Страница 43

— Мне нужно время на размышление, — с трудом проговорил король.

Густав Адольф рассмеялся.

— Не ожидаете же вы…

Король прокашлялся — он не знал, как продолжить фразу, потер лоб, заклиная себя не терять снова сознание, только не сейчас, ни в коем случае не сейчас, и начал сначала:

— Не ожидаете же вы, что я приму подобное решение, не…

— Вот именно, что ожидаю. Когда я созвал своих генералов и приказал атаковать, и будь что будет, ты думаешь, я перед этим долго размышлял? Думаешь, с женой советовался? Молился, думаешь? Нет, я себе сказал: «Возьму и решу», и решил, и сразу забыл, почему решил, и неважно это, решено — так решено! И вот уже передо мной стояли мои генералы и кричали: «Виват!», а я им сказал: «Я — Лев Севера!» Это мне так в голову пришло.

Он постучал себя по лбу.

— Вот просто взяло и пришло. Я и не думал ничего, само собой вышло. Лев Севера! Это я. Так что давай, скажи Льву «да» или скажи Льву «нет», только не трать попусту мое время.

— Мой род обладает территориальным суверенитетом над Курпфальцем и свободным имперским статусом с…

— И ты, значит, думаешь, что не можешь быть первым в своем роду, кто примет Курпфальц в лен от шведа. Но ты сам увидишь — со мной можно отлично ужиться. Налоги будут не слишком обременительные, а если тебе неохота ездить в Швецию на мой день рождения, пошлешь канцлера. Я тебя не обижу. Давай, по рукам, не будь ботинком!

— Ботинком?

Король не был уверен, не ослышался ли он. Где этот швед учил немецкий?

Густав Адольф протянул руку, его маленькая мясистая ладонь маячила перед грудью короля. Только пожать ее — и он снова увидит гейдельбергский замок, холмы и реку, тонкие лучи солнца, падающие сквозь плющ в колоннаду, увидит залы, в которых вырос. И Лиз снова заживет, как ей пристало, у нее будет вдоволь камеристок и мягчайшего белья, и шелков, и немигающих восковых свечей, и преданных придворных, знающих, как беседовать с королевой. Он мог все вернуть. Все стало бы как раньше.

— Нет, — сказал король.

Густав Адольф склонил голову набок, будто не расслышал.

— Я король Богемии. Я курфюрст пфальцский. Я ни от кого не приму в лен то, что мне принадлежит по праву. Мой род старше вашего, и вам, Густав Адольф Ваза, не следует ни говорить со мной в таком тоне, ни делать мне столь постыдного предложения.

— Доннерветтер, — сказал Густав Адольф.

Король повернулся к нему спиной.

— Погоди!

Король, направившийся было к выходу, остановился. Он знал, что разрушает этим весь эффект, и все же не мог иначе. В нем загорелась искорка надежды, и ее не удавалось потушить: вдруг он так впечатлил шведа твердостью характера, что тот сделает ему другое предложение. «А ты все же настоящий мужчина, — скажет он, — я в тебе ошибался!» «Да нет», — подумал король. Ерунда. И все же он остановился и обернулся, ненавидя себя за это.

— А ты все же настоящий мужчина, — сказал Густав Адольф.

Король сглотнул.

— Я в тебе ошибся, — сказал Густав Адольф.

Король сдержал приступ кашля. В груди болело, голова кружилась.

— Ну, иди с Богом, — сказал Густав Адольф.

— Что?

Густав Адольф стукнул его кулаком по плечу.

— Ты молодец. Можешь собой гордиться. А теперь вали, мне войну выигрывать надо.

— Это все? — сдавленно спросил король. — Это последнее слово: иди с Богом?

— Ты мне не нужен. Пфальц мне так или иначе достанется, а Англия, чай, без тебя мне даже скорее поможет, ты им только напоминаешь о старом позоре и проигранной пражской битве. Мне лучше с тобой не связываться, и тебе тоже лучше — не потеряешь лица. Ну, прощай!

Он обнял короля за плечо, подвел его к выходу и поднял полог.

Они вышли в приемную, и все поднялись. Граф Худениц снял шляпу и склонился в глубоком поклоне. Солдаты встали по стойке смирно.

— А это что за тип? — спросил Густав Адольф.

Король не сразу понял, что он о шуте.

— А это что за тип? — эхом отозвался шут.

— Ты мне нравишься, — сказал Густав Адольф.

— А ты мне нет, — сказал шут.

— Смешной. Мне такой пригодится, — сказал Густав Адольф.

— Ты тоже забавный, — сказал шут.

— Что за него возьмешь? — спросил Густав Адольф короля.

— Не советую, — сказал шут. — Я приношу несчастье.

— Правда?

— Смотри, с кем я пришел. Что, везет ему?

Густав Адольф некоторое время смотрел на короля. Тот не отводил взгляда; приступ кашля, который он сдерживал все это время, наконец прорвался.

— Идите отсюда, — сказал Густав Адольф. — Валите скорее, чтобы духу вашего здесь не было. Чтобы я вас в лагере больше не видел.

Он попятился, словно в испуге. Полог с треском опустился, и он исчез.

Король смахнул слезы, выступившие на глазах от кашля. Горло саднило. Он снял шляпу, почесал голову и попытался понять, что произошло.

Произошло вот что: все было кончено. Он никогда больше не увидит родину. И Прагу тоже. Он умрет в изгнании.

— Пойдем, — сказал он.

— До чего вы договорились? — спросил граф Худениц. — Чем дело закончилось?

— После, — ответил король.

Несмотря ни на что, он почувствовал облегчение, когда лагерь наконец остался, позади. Воздух становился все чище. Высокое синее небо стояло над ними, вдали возвышались холмы. Граф Худениц снова спросил, до чего они договорились и стоит ли рассчитывать на возвращение в Прагу, но, когда король промолчал, он оставил его в покое.

Король закашлялся. Он уже не был уверен, произошло ли все это на самом деле или померещилось: этот толстяк с мясистыми руками, ужасные вещи, которые он говорил, предложение, которое ему всей душой хотелось принять, но от которого пришлось отказаться. Почему, спросил он себя, почему он, собственно, отказался? Забыл. Причины, только что еще такие веские, растворились в тумане. Он даже видел этот туман, синеющий в воздухе и размывающий холмы.

Рядом рассказывал о своей жизни шут, но королю вдруг показалось, будто речь шута звучит внутри него, будто шут не едет рядом, а стал лихорадочным голосом в голове, частью его самого, о существовании которой ему не хотелось знать. Он закрыл глаза.

Шут говорил, как он сбежал с сестрой: ее отца сожгли за колдовство, а ее мать отправилась с рыцарем на восток, в Иерусалим, а может быть, в далекую Персию, кто знает.

— Да она же тебе не сестра вовсе, — услышал король голос повара.

Они с сестрой, рассказывал шут, сперва странствовали с плохим певцом, который был к ним добр, а потом с артистом, у которого он научился всему, что знает, отличным выдумщиком, хорошим жонглером, актером получше многих, только вот человек он был дурной, до того скверный, что Неле считала его чертом. А потом они поняли, что всякий артист — частью черт, частью зверь, а частью безобидное существо. И тогда Пирмин, так его звали, стал им не нужен, и после очередной его жестокости Неле сварила ему грибной супчик, которого он никогда не забудет, вернее, сразу забыл, потому что от него помер; две пригоршни опят, мухомор и кусок черной поганки — вот и все. Хитрость в том, что нужен и мухомор, и поганка: любого из этих грибов было бы достаточно, но по отдельности они слишком горчат, он бы заметил. А если их вместе сварить, выходит вкусно, и пахнет тонко, сладковато, никто не заподозрит плохого.

— Вы его, значит, убили? — спросил один из солдат.

Не он, сказал шут. Сестра убила, сам-то он мухи не обидит. Он звонко рассмеялся. Выбора не было, сказал он. До того это был скверный человек, что и смерть не помогла от него избавиться. Его призрак долго еще следовал за ними, хихикал им вслед в лесу, являлся им во сне, предлагал свои сделки.

— Какие сделки?

Шут не ответил. Открыв глаза, король увидел, что вокруг падает снег. Он глубоко вдохнул. Память о чумном запахе военного лагеря начала растворяться. Он задумчиво облизал губы, подумал о Густаве Адольфе и снова закашлялся. Ему показалось, что они едут задом наперед. Он не нашел в этом ничего удивительного, вот только обратно в зловоние лагеря он не хотел, не хотел к солдатам и шведскому королю, который только и ждал случая посмеяться над ним. Поляны вокруг уже побелели, а на пнях — наступающее войско вырубило все деревья — росли сугробы. Король запрокинул голову. Все небо мерцало снежными хлопьями. Он вспомнил свою коронацию, вспомнил хор из пятисот певцов и восьмиголосый хорал, вспомнил Лиз в мантии, усеянной драгоценными камнями.