Тилль - Кельман Даниэль - Страница 31

И пока он напрягал глаза, пытаясь понять, что произошло, его ушей достиг звук, подобного которому он никогда не слышал, — режущий небо визг. Франц Керрнбауэр бросился с коня и покатился по траве; изумленный толстый граф подумал, не стоит ли и ему поступить так же, но падать было высоко, а земля была усыпана острыми камнями. Пока он размышлял, с коня перед ним спрыгнул и Карл фон Додер — но почему-то не в одну сторону, а сразу в две, как будто бы не мог решить и выбрал из двух возможностей обе.

Сперва толстый граф решил, что ему это мерещится, но потом увидел, что Карл фон Додер действительно приземлился сразу в двух местах: часть справа, часть слева от лошади; и та часть, что справа, еще двигалась. Толстым графом овладело небывалое омерзение, а тут еще и пришел на ум гусь, которого несколько дней тому назад застрелил Франц Керрнбауэр; толстый граф вспомнил, как взорвалась гусиная голова, и понял, что так испугался тогда потому, что случившееся раньше вопреки течению времени отразило случившееся позже. Вопрос, не спрыгнуть ли и ему с лошади, решился сам собой: ни с того ни с сего лошадь его легла, а когда он ударился боком о землю, то заметил, что снова пошел дождь, только необычный; земля разлеталась в стороны, но не от воды — по ней бил какой-то невидимый молотильный цеп. Он увидел, как ползет по траве Франц Керрнбауэр, увидел лошадиное копыто без лошади, увидел, как Конрад Пурнер скачет вниз по склону, увидел, что дым окутал и ряды солдат императора на той стороне реки: только что их еще было отлично видно, а теперь — раз — и исчезли, только в одном месте ветер разорвал пелену дыма и показал ему скрючившихся пикинеров, и в это мгновение все они одновременно встали и, подняв пики, отпрянули назад, все вместе, как один человек, и как это им только удавалось двигаться так слаженно? Очевидно, они отступали при виде конницы, которую все же не остановило падение моста. Конница переходила реку вброд, и казалось, что вода кипит; кони становились на дыбы, всадники падали, но другие всадники добирались до берега, река окрасилась багрянцем, и отступающие пикинеры исчезли в дыму.

Толстый граф огляделся. Трава вокруг не колыхалась. Он поднялся. Ноги слушались, вот только правой руки он не чувствовал. Поднеся ее к глазам, он увидел, что на ней не хватает пальца. Он пересчитал. И правда, четыре пальца, что-то здесь не то, должно же быть пять, а было четыре. Он сплюнул кровью. Надо в лес. В лесу безопасно, только в лесу…

Перед ним стали проступать и складываться в формы цветные поверхности; толстый граф понял, что, верно, он терял сознание, а теперь приходит в себя, и тут его охватило неведомо откуда выплывшее болезненное воспоминание. Он вспомнил девушку, которую любил в девятнадцать лет; она тогда смеялась над ним, и вот появилась снова, и то, что они никогда не будут вместе, наполнило каждую прожилку в нем глубокой грустью. Над собой он увидел небо, далекое, все в рваных облачках. Кто-то нагнулся над ним. Человек был незнакомый, нет, знакомый, да, теперь он узнал его.

— Поднимайся!

Толстый граф моргнул.

Уленшпигель размахнулся и дал ему пощечину.

Толстый граф поднялся. Щека болела. Рука болела еще больше, особенно тот палец, которого не было. Неподалеку лежало то, что осталось от Карла фон Додера, рядом две лошади, чуть поодаль мертвый Конрад Пурнер. Над долиной висел туман, в нем содрогались молнии. Конница продолжала подтягиваться, вот в ней опять возникла и исчезла просека, это, верно, работала двенадцатифунтовая пушка. У реки толпились всадники, мешали друг другу, хлестали коней, те с брызгами погружались в воду, люди кричали — толстый граф только видел, как двигаются их рты, слышно ничего не было. Река переполнялась людьми и лошадьми, постепенно они выбирались на берег и исчезали в дыму.

Уленшпигель двинулся к лесу, толстый граф последовал за ним. Оставалось всего несколько шагов. Уленшпигель побежал. Толстый граф побежал следом.

Рядом с ним взлетели вверх комья травы. Снова он услышал тот страшный визг, режущий небо над ним, режущий воздух рядом с ним — что-то ударилось о землю и с ревом покатилось к реке. Как жить, когда воздух наполнен металлом, подумал он, как это выдержать? В это мгновение Уленшпигель раскинул руки и лицом вниз бросился на поляну.

Толстый граф наклонился над ним. Уленшпигель лежал неподвижно. Ряса его была порвана на спине, текла кровь, вот уже натекла целая лужа. Толстый граф отшатнулся и побежал дальше, но споткнулся и упал. Заставил себя подняться, побежал дальше, кто-то бежал рядом, снова летела вверх трава, почему стреляли сюда, почему не по врагу, почему настолько мимо, и кто же это бежал рядом с ним? Толстый граф повернул голову, это был Уленшпигель.

— Не останавливайся, — прошипел он.

Они вбежали в лес, деревья приглушили гром. Толстый граф хотел передохнуть, сердце кололо, но Уленшпигель схватил его за руку и потащил глубже в заросли. Там, в подлеске, на корточках, они некоторое время слушали далекий пушечный гром. Уленшпигель осторожно стянул рваную рясу. Толстый граф посмотрел на его спину: рубаха была выпачкана кровью, но раны не было видно.

— Не понимаю, — сказал он.

— Руку тебе перевязать надо.

Уленшпигель оторвал полосу ткани от рясы и обмотал его раненую руку.

Уже тогда толстый граф предчувствовал, что в книге, которую он напишет, обо всем этом придется рассказывать иначе. Ему не удастся это описать, все будет ускользать от него, ни одна сложенная им фраза не будет подходить к образам в его голове.

И действительно: то, что тогда произошло, не возвращалось потом к нему даже во сне. Только иногда в совсем других событиях он узнавал далекий отголосок того дня, когда он попал под обстрел на опушке Штрайтхаймских лесных угодий под Цусмарсхаузеном.

Много лет спустя он расспрашивал об этом сражении несчастного графа Гронсфельда, которого после поражения баварский курфюрст, недолго думая, велел арестовать. Беззубый, усталый, беспрестанно кашляющий бывший командующий баварскими войсками перечислил множество фамилий и названий, описал силы различных родов войск, начертил планы построений, и в конце концов толстый граф примерно уяснил себе, где он был и что случилось с ним и его попутчиками. Но слова так и не желали находиться. Так что пришлось ему красть чужие.

В одном популярном романе он наткнулся на описание, которое ему приглянулось, и когда его просили рассказать о последнем сражении великой германской войны, он пересказывал пассаж из гриммельсгаузенского «Симплициссимуса». Пассаж не очень подходил, речь там шла о битве при Виттштоке, но никому это не мешало, уточняющих вопросов никто не задавал. Сам же толстый граф и не догадывался о том, что Гриммельсгаузен хоть и видел своими глазами битву при Виттштоке, но тоже не смог ее изобразить, и потому украл батальную сцену из переведенного Мартином Опитцем английского романа, автор которого ни разу в жизни не приближался к полю боя.

Впрочем, в своих мемуарах толстый граф все же сумел кратко описать ночь в лесу, во время которой шут с внезапной разговорчивостью поведал ему о том, как он жил при дворе Зимнего короля в Гааге и о том, как его за три года до этого засыпало во время осады Брюнна. Он слишком смело пошутил о начальнике гарнизона, сказал что-то о его лице, и дошутился до того, что тот отправил его в саперы, где над его частью обвалилась шахта, вот этот шрам на лбу, он оттуда. Он оказался под завалом, во тьме, в глубине, без выхода, без воздуха, а потом — волшебное спасение. «То была удивительная и невероятная история», — писал толстый граф; и то, что в своих мемуарах он незамедлительно сменил тему и ни слова не проронил о том, как, собственно, случилось волшебное спасение под Брюнном, стало предметом разочарования и раздражения множества читателей.

Уленшпигель же был отличным рассказчиком, куда лучше и настоятеля, и толстого графа; его истории были так хороши, что отвлекали даже от пульсирующей боли в руке. «А волков не бойся, — говорил он, — этой ночью им и так будет чем поживиться».