Тилль - Кельман Даниэль - Страница 16

Клаус рассеянно кивает.

— Как бы то ни было, — говорит доктор Тесимонд, — а уже поздно. Нам нужно добраться в деревню до ночи. Идем, мельник.

Клаус смотрит на него непонимающим взглядом. Гости встают.

— Ах ты дурак, — говорит Агнета.

— Куда? — спрашивает Клаус. — Зачем?

— Нет нужды беспокоиться, — говорит доктор Тесимонд. — Мы будем разговаривать. Подробно, не торопясь. Ты ведь хотел этого, мельник. Обо всем, что тебя занимает. Разве мы похожи на дурных людей?

— Но я же не могу, — говорит Клаус. — Послезавтра Штегер за мукой придет. Я ее еще и не смолол — зерно на чердаке сейчас, а времени в обрез.

— У тебя хорошие батраки, — успокаивает его доктор Тесимонд. — Ты можешь на них положиться. Работу сделают.

— Если не следовать за друзьями, — говорит доктор Кирхер, — то может статься, что придется встретиться с такими людьми, которые никак не друзья. Кто делил пищу, кто сидел вместе на мельнице, те могут друг другу доверять.

— Эта латинская книга, — говорит доктор Тесимонд. — Хочу ее посмотреть. Если есть вопросы, мы ответим.

Все ждут мальчика, который наверху пробирается в темноте на ощупь. Не так легко найти нужную книгу, но вот она обнаруживается рядом с кучей зерна. Когда он спускается, отец и гости уже стоят у раскрытой двери.

Он протягивает Клаусу книгу; тот гладит его по голове, потом наклоняется и целует в лоб. В свете заходящего солнца мальчик видит резкие морщинки на лице отца. Видит мерцание его тревожных глаз, взгляд которых ни на чем не останавливается надолго. Видит седые волоски в черной бороде.

А Клаус, глядя сверху вниз на сына, удивляется, что столько его детей перемерло, а именно этот вот выжил. Слишком мало он им интересовался, слишком привык к тому, что все они надолго на свете не задерживались. Но теперь все будет иначе, думает он. Научу его всему, что сам знаю, — заговорам, квадратам, травам, фазам луны. Он улыбается, берет в руку книгу, выходит на вечерний воздух. Дождь утих. Агнета хватается за него. Они долго стоят обнявшись. Клаус опускает руки, но Агнета все еще держится за него. Батраки хихикают.

— Ты скоро возвратишься, — говорит доктор Тесимонд.

— Вот, слышишь, — говорит Клаус.

— Ах ты дурак, — говорит Агнета и плачет.

Внезапно Клаусу становится стыдно за все это — за мельницу, за рыдающую жену, за худосочного сына, за свое жалкое существование. Он решительно отодвигает от себя Агнету. Ему нравится, что ему теперь дозволено делать общее дело с учеными людьми, да, они ему ближе будут, чем эти невежды с мельницы.

— Не бойтесь, — говорит он доктору Тесимон-ду, — я дорогу и в темноте найду.

Широкими шагами он отправляется в путь, гости следуют за ним. Агнета смотрит им вслед, пока они не исчезают в полумраке.

— Иди в дом, — говорит она мальчику.

— Когда он вернется?

Она закрывает дверь и задвигает засов.

Доктор Кирхер открывает глаза. Кто-то пробрался в комнату. Он прислушивается. Нет, все же никого, только доктор Тесимонд храпит в постели. Доктор Кирхер откидывает одеяло, крестится и поднимается. Вот он и наступил. День суда.

Да еще и снова снились египетские знаки. Желтая глиняная стена, на ней человечки с собачьими головами, львы с крыльями, топоры, мечи, алебарды, волнистые линии без числа. Никто этих знаков не понимает, знание утеряно, так и жить людям без него, пока не явится талант, который заново их расшифрует.

И это будет он. Когда-нибудь.

Спина болит, как и каждое утро. Спит он на тонком сенном тюфяке, пол ледяной. Постель в доме пастора только одна, и в ней спит его ментор; даже самому пастору пришлось перебраться на пол. Этой ночью ментор не просыпался, и то слава богу. Он часто кричит во сне, а иногда выхватывает припрятанный под подушкой нож — думает, его хотят убить. Это значит, что ему опять снился великий заговор, когда в Англии ему и еще паре смельчаков чуть было не удалось подорвать короля. Попытка провалилась, но они не сдавались, днями и ночами искали принцессу Елизавету, хотели ее похитить и насильно возвести на престол. Могло бы получиться; и если бы получилось, то остров сегодня снова исповедовал бы истинную веру. Неделями доктор Тесимонд тогда прятался по лесам, пил ключевую воду, питался кореньями; он один спасся и смог перебраться за море. Когда-нибудь его причислят к лику святых, только вот лучше ночью не лежать с ним рядом — нож у него всегда под подушкой, а в его снах по лесу рыщут протестантские живодеры.

Доктор Кирхер накидывает плащ и выходит из дома пастора. Растерянно стоит в предрассветных сумерках. Справа церковь, впереди площадь с колодцем и липой, и воздвигнутым вчера помостом, потом дома Таммов, Хенрихов и Хайнерлингов, он теперь всех жителей этой деревни знает, допрашивал их, изучил все секреты. Что-то движется на крыше дома Хенрихов, и доктор Кирхер инстинктивно отшатывается, но, должно быть, это просто кошка. Он бормочет заговор от нечистой силы и трижды осеняет себя крестом, изыди, злой дух, изыди, меня Господь хранит и Богоматерь, и все святые. Потом садится, прислоняется к дому спиной и ждет восхода. От холода зуб на зуб не попадает.

Тут он замечает, что кто-то сидит рядом. Бесшумно, значит, приблизился, бесшумно сел. Это мастер Тильман.

— Доброе утро, — тихо здоровается доктор Кирхер и пугается. Это он зря, теперь мастер Тильман может ему ответить.

К его смятению, так и выходит:

— Доброе утро!

Доктор Кирхер оглядывается во все стороны. К счастью, вокруг пусто, деревня еще спит, никто их не видит.

— Холод какой, — говорит мастер Тильман.

— Да, — отвечает доктор Кирхер, надо же что-то ответить. — Холодно.

— С каждым годом все холоднее, — говорит мастер Тильман.

Некоторое время они сидят молча.

Доктор Кирхер знает, что лучше бы не открывать рта, но тишина давит так, что он прокашливается и произносит:

— Конец света близко.

Мастер Тильман сплевывает на пол.

— И долго еще?

— Лет около ста, — говорит доктор Кирхер и снова опасливо озирается. — Одни считают, и того меньше, а другие говорят, сто и еще двадцать.

Он замолкает, к горлу подступает ком. Всегда с ним так, когда речь об Апокалипсисе. Он крестится, мастер Тильман тоже.

Бедняга, думает доктор Кирхер. Вообще-то палачам Страшного Суда бояться нечего, всякий осужденный должен перед казнью сказать, что прощает палача, но встречаются такие закоснелые, что не говорят, а изредка и вовсе бывает, что кто-нибудь посылает палача в Иосафатову долину. Все это проклятие знают: «Шлю тебя в Иосафатову долину!» Кто такое палачу скажет, тот его обвиняет в убийстве, прощения не дает. Может, и с мастером Тильманом такое случалось?

— Думаете, боюсь ли я Страшного Суда?

— Нет!

— Не посылал ли меня кто в Иосафатову долину?

— Нет!

— Все такое думают. Я свою работу не выбирал. Я есть, кто есть, потому что отец мой был, кто был. А он был, кто был, из-за своего отца. И у сына моего то же самое впереди, сыну палача и быть палачом.

Мастер Тильман снова сплевывает.

— А сын у меня мальчик добрый. Вот я на него смотрю — восемь лет ему, и до того нравом нежный, никак ему это не подходит, людей убивать. Но ничего не попишешь. Мне тоже не подходило. И все же я научился, и на совесть научился.

Теперь доктор Кирхер волнуется не на шутку. Нельзя ни в коем случае, чтобы кто-нибудь увидел, как он тут мирно беседует с палачом.

Небо светлеет, белеет, можно разглядеть, какого цвета стены домов. И помост там, перед липой, уже виден четко. За ним в рассветном сумраке угадывается телега бродячего певца, прибывшего два дня тому назад. Так оно всегда бывает: если есть на что поглядеть, сразу собирается странствующий люд.

— Слава богу, что в этой дыре нет трактира, — говорит мастер Тильман. — А то ведь если есть трактир, меня туда вечером ноги сами несут, а там мне что? Одному сидеть, пока все на меня поглядывают да шушукаются. И ведь знаю, что так будет, а все равно иду, куда еще податься-то. Скорее бы уж обратно в Айхштетт.