Операция «Шаровая молния» - Флеминг Ян - Страница 19

— А как же картины моряка попали на пачку? — Бонд решил, что надо подыграть.

— Однажды в закусочную к моряку зашел человек в цилиндре, с двумя маленькими мальчиками — Джон Плейер и сыновья. Видите, написано, что их потомки и сейчас владеют табачной фабрикой… А тогда «роллс-ройс» Плейера, один из первых автомобилей а Англии, сломался как раз у закусочной. Человек в цилиндре, конечно, не пил — бристольские деловые люди не пьют — и спросил лишь пива и бутербродов о сыром. Плейер и мальчики ели и любовались двумя картинами на стене. Сигареты тогда только-только придумали, и этот самый Джон Плейер, табачник, решил их делать. Но не знал, как назвать и что нарисовать на пачке. Вот ему в голову и пришла идея. Он предложил моряку сто фунтов за обе картины, и тот согласился: он как раз собирался жениться, и ему нужно было ровно сто фунтов. Табачник сначала хотел, чтоб на одной стороне пачки был моряк с парусником и броненосцем, а на другой — вечер. Но тогда негде было бы поставить торговую марку и написать: «Крепкие, ароматные, табак матросской резки». И Плейер выдумал наложить одну картину на другую. По-моему, славно… Ладно, спасибо, что выслушали. — Домино словно очнулась, голос стал тверже, глуше. — Глупость, конечно. Но в детстве вечно насочиняешь историй… Или привяжешься, например, к какой-нибудь кукле. У мальчишек, кстати, тоже такое бывает. Мой брат носил металлический талисман, который ему еще няня подарила, до девятнадцати лет. Потерял — расстроился до слез. Талисман, мол, счастье приносит! А ведь был уже тогда летчиком, воевал. — Она пожала плечами и добавила иронически: — Впрочем, счастье ему и без талисмана улыбнулось — разбогател. А мне никогда не помогал. В жизни, говорит, каждый сам за себя; вот наш дед, к примеру, браконьер был и контрабандист, а надгробие — в Больцано на всем кладбище богаче не сыщешь. Хотя брат клянется, что из всех Петаччи самое роскошное надгробие будет у него. Он чем угодно денег заработает, даже контрабандой…

Сигарета заплясала в пальцах. Бонд едва унял дрожь. Глубоко затянулся и медленно выпустил дым:

— Так ваша настоящая фамилия Петаччи?

— Да. Витали — сценический псевдоним. Так звучнее. А настоящей фамилии никто не помнит, я и сама о ней почти забыла, как вернулась из Англии — стала Витали. Всю жизнь сменила, не только имя…

— А что же стало с вашим братом? Как, кстати, его зовут?

— Джузеппе. Человек он неважный, но летчик отличный, служит в Париже, получает кучу денег. Может, еще образумится, я за него каждую ночь молюсь. Больше у меня в целом свете никого нет, а он — брат, и, каков бы он ни был, я его люблю… Понимаете?

Бонд ткнул окурком в пепельницу, кликнул официанта и ответил:

— Понимаю.

XV. ПОДВОДНАЯ РАЗВЕДКА

Черные волны, чмокая, обегали ржавые опоры полицейского причала, ярко светила уже убывающая луна, под причалом лежала полосатая тень. Констебль Сантос, огромный мускулистый негр, взвалил Бонду на спину акваланговый цилиндр. Бонд, путаясь в ремнях — на шее уже висел подводный счетчик — застегнулся. Взял в рот резиновый мундштук, подвернул клапан так, чтобы воздуха поступало достаточно, потом вытащил мундштук и перекрыл воздух. Из ночного клуба «Старьевщик» неслись резкие металлические звуки, будто паук-великан отплясывал на ксилофоне — тамошние музыканты играли на кастрюлях и сковородках. — Акулы сюда заплывают? — спросил Бонд.

— Бывает, но чаще — барракуды. В гавани, сэр, эти твари ленивые, сытые — нажираются всяких отбросов. Покуда крови не учуют, не тронут. На дне тут грязища, бутылки, хлам, но сама-то вода прозрачная, чистая, и луна вон как светит, да и на яхте огни — не заплутаете. Доплывете минут за пятнадцать. Пузырьков с борта не углядят — сегодня малость волнит. Хотя кому там глядеть, на палубе никого и в рулевой рубке…

— Ладно, я пошел, жди через полчаса. — Бонд поправил у пояса нож, закусил трубку. Открыв воздушный клапан, прошлепал ластами по влажному песку и вошел в море. Наклонился, макнул в воду маску — чтоб потом не потела — надел и, переступая по дну, принаравливаясь дышать ртом, медленно тронулся. Скоро вода достала до подбородка, и он нырнул, заработал ластами, прижал руки к бокам, спустился к самому дну, глянул, поднеся руку, на светящийся циферблат — двенадцать десять — и поплыл, мерно толкаясь ластами.

Сквозь зыблящуюся, как бы рифленую поверхность проникал бледный лунный свет, от валявшихся повсюду старых покрышек, консервных банок, бутылок падали неверные тени. Небольшой коричневый осьминог почуял поднятую Бондом волну, тут же посерел и юркнул в укрытие — канистру из-под бензина. Черная бондовская тень летела по дну, и студенистые полипы, по ночам вырастающие, точно цветы из песка, снова прятались. Укрывались, заслышав волнение, и прочие мелкие ночные твари: зарывались в ил, уползали в раковины. Бонд вторгся в чужой мир, где живут загадочные, неведомые существа… Он вглядывался внимательно, стараясь ничего не упустить. Так легче сохранить спокойствие под водой

— наблюдаешь за мирной живностью и уже не думаешь о чудовище, что вот-вот вынырнет из серого зловещего тумана.

Скоро тело привыкло плыть, само делало свое дело, и Бонд, чтобы не сбиться с дороги, лишь подставлял луне правое плечо. Думал он о Домино. Она сестра летчика, который, может быть, и угнал самолет! Просто совпадение, и Ларго об этом не знает? Она же говорила, что ее настоящая фамилия никому не известна, и, кажется, говорила искренне. Но все-таки к прочим полууликам прибавляется еще одна. И как Ларго хмурился при слове «спектр»… Только ли испугался сглаза? Трудно сказать. Явных доказательств нет, но не таков ли айсберг — над водой холмик, а под водой целая глыбища? Сообщать ли в Штаб? И что именно? Как выбрать правильный тон?

Древнее животное чутье в человеке в обыденной жизни дремлет, но в минуту опасности — просыпается. Бонд плыл спокойно, а чувства, помимо его води, обострились и вдруг скомандовали: «Внимание, опасность! » Бонд напрягся, выхватил нож и обернулся направо — именно направо, так подсказывало чутье.

Барракуда, если она достаточно велика, — опаснейший морской хищник. Туловище у нее гладкое, серебристо-стальное, длинное, точно снаряд; пасть раскрывается чудовищно широко — на прямой угол, как у гремучей змеи; хвост огромен, могуч — в скорости, мощи и свирепости 8 барракудой сравнятся в море не многие. Такая рыбина и вынырнула сейчас из серого, скрывающего даль тумана и поплыла как раз по его границе в одну сторону с Бондом. Она явно охотилась — тигриный черный с золотом глаз пристально и бесстрастно смотрел на Бонда, пасть приоткрылась, в лунном свете посверкивали острейшие клыки — обычно барракуда вырывает из жертвы кусок, заглатывает, рвет следующий…

У Бонда что-то ухнуло в животе, по телу пробежала дрожь. Он осторожно глянул на часы — до яхты плыть еще минут пять. Резко развернулся и пугнул барракуду ножом. Та лениво махнула хвостом и отплыла подальше, но не отстала, а двинулась следом, неотвратимо, неспешно — должно быть, решала, что ухватить вначале — плечо, ногу?

Главное, на выдать страха — барракуда чувствует труса, как собака и лошадь, — вести себя спокойно, уверенно, не дергаться, не спешить. В подводном мире суетится и мечется лишь слабый, беззащитный. И Бонд плыл, не останавливаясь, мерно молотил ластами, пусть барракуда видит

— он сильный, неуязвимый.

Дно изменилось, пошли заросли морской травы — она мягко и лениво шевелилась, точно густая шерсть под ветерком. У Бонда закружилась голова. Среди травы чернели мячики мертвой губки — она, пока не попортил грибок, составляла основную статью местного вывоза. Поляна качалась, и скользили по ней две тени: неуклюжая, похожая на летучую мышь, и четкая ликообразная.

Впереди показался целый отряд мальков: рыбки висели рядами, густо и неподвижно, точно привязанные друг к другу — так их и сносило течением. Когда пловцы приблизились, рыбки мгновенно, я двух местах, расступились. Плывя по своему широкому коридору, Бонд сквозь серебристое облако взглянул на барракуду. Та двигалась спокойно и равнодушно, хотя вокруг столько рыбы — так лисица, подстерегая курицу, не смотрит на кроликов. Бонд плыл, как заведенный, не быстрей и не тише: только в размеренности его спасение, только так можно внушить преследовательнице, что он и сам силен, грозен. Рыбки сомкнулись за ними и снова замерли в привычном строю.