Санитарная рубка - Щукин Михаил Николаевич - Страница 43

Тушить костер требовалось прямо сейчас, пока не разгорелся.

К полудню Сосновский и Астахов подъехали к мосту. Там к этому времени появились телевизионщики с телекамерами; Сосновский, еще не выходя из машины, показал на них пальцем и приказал:

— Разберись с этими му…ами, пусть языки не распускают.

Подождал, когда Астахов подойдет к телевизионщикам, и лишь после этого вышел из машины. Прямиком, даже не глянув в сторону приставов, направился быстрым шагом к мосту, выражая всем своим видом уверенность и спокойствие. Понимал, что именно таким он должен выглядеть, иначе просто заклюют.

Всякий раз, когда приходилось попадать в подобные переплеты, Сосновский испытывал странное чувство: ему казалось, что он босиком заходит в непролазную грязь, она обдает ноги холодом, засасывает в себя и чавкает, чавкает, вызывая тошноту, и нет никакого иного желания, кроме одного — поскорее из нее выбраться, убежать как можно дальше и назад не оглядываться.

На ходу передернул плечами, как от озноба, и упруго, помня, что за ним наблюдают десятки глаз, вскочил на подножку ЗИЛа, дальше — в кузов, из кузова спрыгнул па землю и все это проделал легко, быстро, как опытный спортсмен, одолевающий барьеры. Не замедлив, подошел к людям, которые разом зашумели в один голос, иные даже закричали, а мужик, грозившийся открыть стрельбу, далеко отщелкнул окурок и хлопнул в ладоши, словно хотел сказать: ну, вот, наконец-то, поймали тебя, дружок, теперь отвечать будешь.

Но отвечать и говорить что-то, стоя посреди шумящей толпы, Сосновский не собирался. Знал, что это бесполезно. Глянул на часы, коротко спросил:

— Где Завьялов?

Оказалось, что Завьялов, начальник нынешнего сельхозпредприятия, бывшего колхоза имени Кирова, сидит в конторе и куда-то звонит, а в кабинет к себе никого не пускает.

— Сообщите всем, чтобы через час в доме культуры собрались. Там будем разговаривать.

Больше ничего не сказал, боясь увязнуть в пустой перепалке; рассек толпу ровно посередине и направился в деревню. В Томилово он раньше никогда не был, но, как пройти к конторе, спрашивать не стал, чтобы не замешкаться. Дошел быстро, не заблудился. Контора оказалась в самом центре, напротив продуктового магазина, на крыльце которого сидели два мужичка и опохмелялись пивом, поочередно прикладываясь к пластмассовой полторашке. Увидев главного областного начальника, мужички стыдливо опустили тару в траву и привстали, будто бы приветствуя высокого гостя. Один из них даже кепку приподнял. Сосновский, не взглянув на них, поднялся в контору.

Завьялов, крепкий еще мужик лет пятидесяти, с загорелым до кирпичного цвета лицом, нисколько не удивился, не вскочил, как сидел, широко расставив локти и опираясь подбородком на сжатые кулаки, так и продолжил сидеть. Только сказал:

— Здравствуйте, Борис Юльевич.

Сосновский кивнул, не протянув руки, сел напротив и подвинул к себе телефон. Первым делом позвонил в службу судебных приставов, договорился, что дойное стадо на время оставят в покое.

— И машину свою с рефрижератором пусть уберут, сейчас же. Что значит — связи нет! Я же звоню из Томилово!

Дальше позвонил в банк, попытался уломать, чтобы на время отозвали иск, но банкир уперся — не могу же я решение суда изменить!

— А ты подумай, подумай! И телевизор вечером включи, там тебе расскажут, что выборы президента идут и всякие митинги, как в Томилово, коммунистам только на руку, вот придут к власти, они тебя без всякого суда разденут. Думай!

И трубку — клац! Чтобы воздух не сотрясать без пользы.

— Ну, что, Завьялов, пойдем, предстанем перед народным трибуналом. Как думаешь, лоб зеленкой помазать? Или рано еще?

— Придет время — всем намажут.

— Ты считаешь, что такое время придет?

— Должен же кто-то за весь этот бедлам ответить!

— Вот мы с тобой и будем отвечать. Пошли.

Завьялов тяжело, как загнанный мерин, вздохнул и засопел, отодвигая стул. Но ослушаться не посмел, покорно пошел рядом с Сосновским к дому культуры.

Народу набилось — как сельдей в бочке.

И с этим кричащим, голосящим, шикающим народом нужно было справиться. Снова Сосновский передернул плечами, будто вошел в тягучую грязь. «Народный губернатор — это наш слоган будет на выборах!» — вспомнились совсем некстати слова Астахова, который, не поленившись, даже целую, стратегию разработал: появляться как можно чаще среди простого народа, выслушивать просьбы, обещать, что все будет исправлено и делать это желательно под телекамеры, чтобы все знали, что губернатор не спит, не ест, а думает о народном благе. «Стратег хренов! Поставить бы тебя сейчас на сцену…» — Дальше Сосновский, чтобы отвести душу, грязно выматерил своего заместителя и поднял руку, требуя тишины.

Тишина наступила не сразу. Но он терпеливо дождался, когда зал стихнет, и лишь после этого начал говорить. Говорил о том, что решение суда удалось приостановить, что коров никто резать не будет и что в самое ближайшее время состоятся переговоры с банком о том, чтобы получить отсрочку по кредитам. Говорил, прекрасно понимая, что ничего из сказанного не осуществится, но стыда не испытывал. Эти шумные бабы, одинаково одетые в застиранные кофты и майки, все в мятых китайских штанах, выдавленных на коленках, эти беззубые мужики с испитыми лицами, напялившие на себя купленный по дешевке камуфляж и поэтому похожие друг на друга, как пластмассовые стаканчики, все они, вместе взятые, не вызывали у него никаких чувств, кроме досады и брезгливости, будто он брел по непролазной грязи.

Но картину, как любил говорить Астахов, надо было крутить качественно.

И он крутил.

Битых полтора часа понадобилось, чтобы народ успокоился и начал расходиться. Приставы уехали, технику с моста отогнали, и теперь здесь ни одного человека не маячило, только в речушке под мостом весело бултыхались ребятишки. Завьялов проводил высокого гостя до выезда из деревни. На прощанье скупо и коротко обронил:

— Всего хорошего.

А глаза отвел в сторону. Сосновский, пожимая ему тяжелую, сильную руку, промолчал. Да и что он мог сказать? Признаться, что в доме культуры наврал? Завьялов, неглупый же мужик, знал это и без подсказки. Поэтому и отводил глаза в сторону. Сосновский торопливо шмыгнул в машину и с облегчением захлопнул дверцу. Кажется, обошлось. На какое-то время костер удалось притушить, а дальше, глядишь, оставшиеся угли сами собой дошают и останется лишь серая зола.

— С телевидением я все порешал, — сообщил Астахов. — Информацию дадут, но разумную. Они хотели еще интервью с тобой записать, но, думаю, это лишнее. Может, завтра? В кабинете? Хотя нет, завтрашний день вычеркиваем.

— Почему вычеркиваем?

— Забыл в суете сообщить. Завтра первым московским рейсом прибывает представитель из Администрации Президента. По выборам. А точнее, по наши души. Короче, икона нужна, хоть тресни! Все уже в план вписано, в федеральный план, понимаешь?

— Да на какого хрена она нужна?! Сказать, что нет ее, не нашли, и вопрос закрыть!

— Вопрос можно закрыть, только последствия для нас аховыми будут. Мне уже и так клизму вставили, что у нас красный пояс и что мы мышей не ловим. Так что на утро завтра ничего не планируй, я его прямо из аэропорта в администрацию привезу.

— А что там с этой иконой?

— Если честно — полный абзац. Пока. Думаю, в ближайшие дни прояснится.

— Смотри, пролетим, как фанера над Парижем.

— Не пролетим, Борис Юльевич, из фанеры, как известно, раньше самолеты делали, а мы с тобой предвыборную конфетку изготовим. Пальчики оближешь!

— Не пришлось бы нам эти пальцы кусать.

— Кусать не придется, не бойся.

Звучала в словах Астахова абсолютная уверенность.

27

Гонец из Администрации Президента оказался, на удивление, совсем молодым, лет тридцати, не больше, симпатичным и простецким парнем с кургузой и странной фамилией Пахро. Олег Николаевич. Улыбчивый, без всякой московской важности, он весело рассказывал по дороге из аэропорта матерные анекдоты, и Астахов неподдельно хохотал — мастерским рассказчиком был столичный гость. От завтрака наотрез отказался: