Чумные псы - Адамс Ричард - Страница 38

— Ну, дело, — отозвался Джек, поворачиваясь к Гарри Брайтуэйту. — Что, Гарри, пойдет?

Поскольку мистер Эфраим не сумел разобрать ни слова из того, что изрек в ответ мистер Брайтуэйт (говоривший на очень густом ланкаширском диалекте), он попросту одарил все общество лучезарной улыбкой, усадил загонщиков в специально нанятый автобусик и покатил впереди на собственной машине, предоставив дамам возвращаться домой к позднему завтраку.

Расположившись чуть ниже вершины того же самого Грая, за первой партией охотников, причем с ничуть не меньшим интересом, наблюдали также Раф с лисом, выглядывая из-за груды валунов.

Немалых трудов стоило лису уговорить Рафа покинуть спящего на Голой горе Шустрика. Решающим аргументом послужила угроза бросить их обоих вообще.

— Кто знает, он, может, и вовсе захворал? Не можем мы ждать, когда он проснется. Промешкаем — всем крышка, и ему, и нам. Когда очухается, небось, нас нагонит. Мелкий, его не видать, что на холме, что в долине. Бедняга, это все дырища у него в башке.

Раф с лисом и впрямь слишком долго ждали на Голой, и когда первые лучи рассвета осветили на востоке перевал Рейнас, лис настоял на том, чтобы идти обратно по самому верху. Перебравшись через Даддон значительно выше Бурливого ручья, с рассветом они поднялись по Сухоруслу и проследовали дальше к Фэрфилду, на дальний склон Серого Монаха. Отсюда, преодолев пять миль по Козьей тропе, они спустились к восточному краю Козьего озера и в конце концов оказались на восточном склоне Грая. С каждой минутой солнце все решительнее вступало в свои права. До шахты Рафу с лисом оставалось не более мили, и они прилегли отдохнуть в тени тернового куста. Едва они пристроились, как легкий ветерок переменился на западный; лис тут же напрягся и припал к земле.

— В чем дело? — спросил Раф, беря пример с лиса.

— Брысь! Полно их на холме, приятель! Мозгов у тебя маловато, а ноги-то есть?

Лис быстро пробежал ярдов двести вверх, Раф за ним, затем осторожно пополз между камней дальше. Теперь Раф с лисом четко видели всю цепь охотников, те прочесывали холм снизу и шли спиной к ним. Раздался выстрел, Раф замер, прижавшись к земле.

— Думаешь, они нас ищут?

— А кого ж? Верно дело, у самой лёжки. Заразы! Я б их в клочки, кабы мог!

— Но ведь они уходят. Может, мы вернемся?

— Вернемся? Дня через два. Или позже. Оглох, что ль?

— Тогда куда?

— В тихое место, да чтоб подальше отсюда.

— Без Шустрика я не пойду, — твердо сказал Раф. Он умолк, ожидая ответа. Лис нехотя повернул голову и молча уставился на Рафа, и тот, как всегда испытывая отвращение от вони лиса, в свою очередь посмотрел в его крапчатые и бурые, словно дно торфяного пруда, глаза, в которых поблескивало солнце и отражались плывущие облака. Наконец Раф поднялся. — Если столько людей охотятся за нами в долине, значит, Шустрику угрожает страшная опасность. Я пойду к нему.

— Вольному воля, голубчик.

Гарри Брайтуэйт, Джек Лонгмайр и остальные, посовещавшись, решили, что разумнее всего будет прочесать северо-западный склон Серого Монаха, длиной с милю, от Фэрфилда и Буйноводного пика вниз до Бурливого ручья и нижней части Рейнаса. На это — учитывая подъем и спуск — как раз и уйдет все время до обеда. (Обед, а также пиво к нему оплачивали, разумеется, «Качественные костюмы» — это был один из важнейших пунктов программы.) Ну, а после обеда («Ежели, слышь, до того не пристрелим заразу», — как выразился Деннис) предполагалось начать от Леверской тропы и прочесать выгон у «Языка» по обе стороны Ситуэйтского озера. Мистер Ферз, по-прежнему неустанно строчивший в блокноте, прыгнул вместе с остальными в автобус и укатил на Рейнас, чтобы потом подняться на Мокрый кряж, а мистер Эфраим, не большой любитель ходьбы по пересеченной местности, остался у Бурливого ручья, держа наготове бинокль и двустволку.

— Если вы погоните ее в мою сторону, джентльмены, уж я не промахнусь. Кто знает, может, когда вы спуститесь к обеду, все уже будет кончено.

— И самый обед кончившись, — ввернул под общий смех старый Рутледж, и автобусик тронулся с места.

Мистер Эфраим присел на перила моста и подставил лицо скупому осеннему солнцу. Внизу журчала по камням бурая торфянистая вода Даддона. Запоздалая трясогузка с темной спинкой и светло-желтой грудкой суетливо перепархивала с одного голыша на другой, на полуоблетевшей рябине выводила осеннюю песенку малиновка. Черномордая хердвикская ярка выкарабкалась, наддавая задом, из торфяной ямы и затрусила прочь по вереску. Вдали, по длинным склонам Каменистого пика беспорядочно зыбились тени облаков. На бельевых веревках возле Бурливого ручья гулко щелкали на ветру разноцветные посудные полотенца.

Но мистер Эфраим не замечал, а уж тем более не ощущал окружавшего его безлюдья. Он вообще старался избегать одиночества, потому что стоило ему остаться одному, как память немедленно подавала свой страшный голос. Он вспоминал отца и мать, растоптанных, павших от руки гонителей, свою тетушку Лию, которую тридцать лет тому назад поглотила ночная мгла, опустившаяся на Европу, — одному Богу известно, в каком пустынном краю настиг ее карающий меч. В шестидесятых годах в Лондоне его старший брат Мордехай, плача от стыда, давал, в интересах истины и справедливости, показания по делу печально известного доктора Деринга, самозваного ученого-экспериментатора из Аушвица. Да, думал мистер Эфраим, вот уже тридцать лет, как отгремела гроза и сила наступила на горло жестокости, но эхо все еще гуляет в темных закоулках памяти и не утихнет, видимо, до самого его смертного часа. Он заставил себя вернуться к более светлым временам: голубой Дунай, плавным потоком текущий по просторам Австрии, уютные городки, виноградники. Когда нагрянула беда, он был еще совсем ребенком. Его мысли, словно побитый пес, жалко и упорно ползли туда, откуда он их только что шуганул.

— Плох этот мир для беззащитных, — промолвил мистер Эфраим.

Он выпрямился, гулко топнул ногой по пустотелому мосту и вернулся к машине. Так не пойдет. Нужно, как он не раз уже проделывал, выбросить прошлое из головы. Загонщиков на холме пока не видно. Впрочем, на всякий случай не помешает и приготовиться. Кто-то из фермеров предположил, что, если собака залегла где-нибудь на склоне, она почует их задолго до того, как окажется досягаемой для пули, и объявится внизу. Мистер Эфраим вытащил из машины карабин, зарядил, взвел курок, поставил на предохранитель и прислонил к бамперу. Потом он снова направил бинокль на склон, осмотрев по очереди Серого Монаха, Щербатые утесы и восточный склон Голой горы.

Внезапно мистер Эфраим насторожился, снова поймал в окуляры подножие Голой, подвел резкость и долго смотрел не отрываясь. С северо-запада, вдоль одного из притоков, к Даддону приближалась некрупная, гладкошерстная, белая с черным собачка. В бинокль можно было без труда разглядеть на ней зеленый ошейник.

Дрожа от непрошеного возбуждения, мистер Эфраим нагнулся и снял карабин с предохранителя. Потом снова направил бинокль на собаку, которая продолжала приближаться. Брюхо ее было заляпано грязью, на морде, сколько он мог различить, запеклась пятнами кровь. Но самое поразительное было не это — мистер Эфраим вглядывался, напрягая глаза, сначала его пробрало недоумение, потом захлестнули жалость и ужас — на черепе пса зияла едва затянувшаяся рана, голая, нежно-розовая, как испод кроличьего уха, перекрещенная четкими белыми следами от швов, которые тянулись от лба до темени, жуткая, несусветная прорезь, придававшая собаке вид потустороннего существа, вышедшего из-под пера Кафки или кисти Иеронима Босха.

Мистер Эфраим содрогнулся. Потом, к своему удивлению, обнаружил, что окуляры заплывают слезами. Слезы он смахнул тыльной стороной ладони и, заметив, что собака уже совсем рядом, нагнулся и стал легонько похлопывать ладонью по колену.

— Komm, Knabe! Komm, Knabe! — подзывал он. — Armer Teufel, sie haben dich auch erwischt?[4]