Доска Дионисия - Смирнов Алексей Константинович - Страница 36

Орловский считал себя знатоком человеческих душ на том основании, что ему в течение уже долгого времени удавалось удачно обирать спившихся художников и лиц без определенных занятий, из которых он набирал свои бригады. Как и многие закоренелые уголовники и махинаторы, Орловский вовремя понял, что возможные махинации с накладными, счетами в государственных торговых организациях могут опять привести его на постоянное местожительство в климатический пояс лесотундры, а посему надо менять профессию — лучше объявить себя человеком религиозным и прослыть художником-реставратором, благо священнослужители и верующие не очень придирчивы к темному прошлому лиц, их обслуживающих. И подчас не только не придирчивы, а, наоборот, предпочитают иметь дело с людьми опытными, жуликоватыми и оборотистыми. Им так проще и выгодней.

«Налью-ка я даме для начала десертного вина, это никогда не помешает», — решил он.

Анна Петровна по какому-то наитию вдруг отказалась от версии, предложенной Канауровым. «Этот пройдоха мирового класса, в московской патриархии он знает всех и вся, и никакого заказа я ему обещать не буду».

Она вдруг стала рассказывать Орловскому, что ее отец был священником в Саратове. Саратов она хорошо знала, знала хорошо и церковников Саратова. Была она там не так давно в командировке и когда рассказывала, то видела перед собой несуществующий деревенский домик, старую кавказскую овчарку на цепи и своего покойного отца, но только в священнической рясе, как он окапывает осенью розы.

— Теперь отец умер, но мой брат тоже стал священником в богатом приходе. У них есть деньги. Они расписали храм в древнерусском стиле и хотели бы где-нибудь купить несколько больших древних икон для иконостаса, чтобы все было в одном духе. Деньги у них для приобретения есть, верующие жертвуют. Брат в Москве никого не знает, попросил меня помочь. Телефон и адрес мне дал один человек в комиссионном магазине картин и бронзы на Октябрьской площади. Я спросила его, где можно достать иконы, он мне продал одну, она оказалась новой, но он дал мне ваш телефон и еще двух коллекционеров: Канаурова — я у него еще не была, и вот этот — он не дал фамилии, сказал, что он писатель и торгует иконами.

Анна Петровна полезла в сумочку, достала записную книжку и прочла телефон и адрес одного крупнейшего иконного воротилы, замешанного уже в нескольких уголовных процессах, но пока что только в качестве свидетеля.

Орловский сразу зло оживился, задергал острым кадыком и пиратской бородкой, откинул с морщинистого лба величественным римским жестом жидкие седоватые кудри.

— Я этого прохвоста знаю. Никакой он не писатель, а просто жулик. В иконах он ничего не понимает, просто накрал в свое время несколько возов и теперь торгует. Он вам такую дрянь за такие деньги всучит, что не очухаетесь. Нет, нет, выбросьте этот телефон и адрес из головы. До меня и до этого старичка из комиссионного вы ни к кому не обращались?

Анна Петровна выразила полное отрицательное недоумение. Орловский о чем-то сосредоточенно подумал, подергал своей изношенной кожей, одетой на лицо, как сморщенный дамский чулок, потом спросил:

— Где вы живете?

Анна Петровна без запинки ответила:

— В Саратове, а в Москве я остановилась у своей подруги. Телефона, к сожалению, у нее нет.

Орловского это не интересовало.

— Где та церковь, где служит ваш брат?

К счастью, Анна Петровна знала молельный дом, где недавно сделали роспись в древнерусском стиле, и священника отца Александра Северцева, который действительно искал старые иконы и обращался в музеи за консультацией. Убедительность той версии, которую она разворачивала перед Орловским, заключалась в том, что она ничего сама не придумывала, а только в свою пользу группировала известные ей факты.

Орловский как-то посерьезнел, успокоился, выпил подряд три рюмки десертного вина, внимательно осмотрел, как будто оценивая, Анну Петровну немного уже спятившими от мании величия выпуклыми водянистыми глазами и спросил мягко, спокойно:

— А когда отец Александр может заплатить наличными, если вы найдете ему нужное?

Анна Петровна, не колеблясь, сказала:

— Деньги брат взял в церкви под расписку и передал мне. Это пожертвования. Если я найду то, что нужно, то могу заплатить сразу. Им нужны иконы для иконостаса — Спаситель, Божья Матерь, Иоанн Предтеча, Николай Угодник — все большого размера и древние, желательно шестнадцатого века.

Глаза Орловского на секунду блеснули алчностью, сверкнула золотозубая улыбка. Ей показалось, что кот молниеносно поймал лапкой в аквариуме золотую рыбку.

— У меня есть несколько хороших досок одного моего друга, он оставил их у меня на комиссию. Это настоящие древние вещи, но стоят они весьма дорого. Это очень ценные вещи, — слово «вещь» он говорил с особым смыслом и очень значительно.

Орловский повел Анну Петровну в темный коридор своей старой московской трехкомнатной с лепными ирисами на потолке квартиры. Всюду был тот же современный «роскошный», смахивающий на номер дома свиданий, уют. В спальне потолок был затянут черной материей с золотыми птичками, арабская мебель дополняла полную картину мещанской роскоши.

Орловский открыл чулан, в который он не пустил Анну Петровну, но она мельком из-за его спины увидела стеллаж, наподобие книжного, с рядами небольших аналойных икон. Кряхтя, Орловский вытащил четыре сравнительно большие доски, завернутые в пленку. Он развернул их. Две были большие, очень хорошо написанные старообрядческого письма Богоматери шестнадцатого века, был и Никола северных писем середины восемнадцатого. Четвертая доска был он — Спас Дионисия с клеймами истории его обретения и истории Спасского монастыря. На трех клеймах очень грамотно были сделаны небольшие пробные окошечки. Промытая живопись сверкала, как драгоценные камни.

Анну Петровну содрогнула дрожь гончей, замершей у волчьего логова. Ее шерлокхолмсовская деятельность достигла цели. «Это у меня, наверно, наследственное, —подумала она, вспомнив, что ее отец во времена Халкин-Гола командовал дивизионной разведкой. — Только бы не показать заинтересованность этому дельцу с манерами провинциального трагика, привыкшего играть Наполеона и на сцене, и в жизни».

Орловский был весь как сосуд, переполненный ощущением собственной самоценности. А между тем бывший перекупщик краденого, бывший спекулянт мерлушкой, бывший вор и растратчик, бывший спекулянт крадеными коровами, бывший домоуправ, изгнанный за незаконное заселение квартир эвакуированных и за лишение детей площади их погибших родителей, бывший прокравшийся заготовитель не совершил за всю свою жизнь ни одного благородного поступка, не подал даже пятака побирушкам, распевающим псалмы на церковной паперти тех храмов, откуда он извлекал тысячи. Своих служащих, тех, кто, лазя по лесам, размалевывал храмы и приносил ему доходы, он обсчитывал с усердием дореволюционного скаредного сидельца-купца. При виде денег у него на шее и за ушами выступал пот. По ночам он обкладывал свое немолодое дряблое белое в веснушках и родинках тело «рыжиками» — царскими червонцами — и грел их своим телом. Это была его интимнейшая домашняя забава. Из-за своей страсти к наживе он не привязался за всю свою жизнь ни к одному человеку, ни к одному живому существу. Он давно бросил свою жену, бывшую бухгалтершу, которая была когда-то ему нужна как звено в его махинациях, только из-за этого он на ней когда-то и женился — у него не было другого пути пробраться к государственным деньгам. Детей ей своих он почти не помнил и не помогал им. На женщин он также тратил деньги осторожно и аккуратно. Была у него постоянная любовница — оценщица фарфора из комиссионного. Когда он водил ее в ресторан, то выдавал ей драгоценности почти что под расписку. Возвратясь домой, он в первую очередь снимал с нее колье и кольца — боялся, что присвоит. Для этой дамы он держал, как средство ее воспитания, список купленного в подарки и съеденного ею, где была четко проставлена цена: антрекот — рубль тридцать копеек, итальянские туфли — сорок пять рублей, сигареты «Кэмел» и прочее.