Доска Дионисия - Смирнов Алексей Константинович - Страница 25

Воронок был самый отчаянный нукер Аспида. В работе он был бесстрашен, дерзок, лихо крушил замки, ломал решетки на окнах, выдирал ломом иконы из киотов, не остановился бы и перед мокрым делом. Одного церковного сторожа, некстати заоравшего: «Караул! Грабят!» — он мастерски оглушил ломиком, засунул ему в рот кляп, свернутый из голубой парчовой поповской ризы, связал его и, как куль взвалив на спину, поволок с погоста. Воронок хотел утопить свою жертву — сторож попался кусачий, до крови укусил его за палец. С большим трудом отговорил Аспид Воронка от исполнения его намерения, не дав утопить хрипящего бородатого старика в загадочно мерцавшем прудочке напротив храма.

Напарником Воронка был Бледный Алекс, тридцатилетний неврастеник без образования, без воли, без места жительства. Машину он водил, как цирковой артист водит по арене дрессированного страуса — небрежно и профессионально нежно. Бледный Алекс был всегда рассеян, грустен, но очень ловко делал все что угодно: по стене залезал на колокольни, с десятиметровой высоты из окна опускался на веревке в запертую церковь, при людях, не обращая на них внимания, действовал отмычками, не боялся темноты, темных гулких ночных храмов и, похоже, вообще ничего не боялся, но был при этом крайне суеверен. Черный кот, баба с пустыми ведрами или еще какие-то ведомые только ему мистические предзнаменования могли ввергнуть его в долгую депрессию. Он ничего не читал, но была в нем какая-то врожденная понятливость и тонкость. Он ни разу не сказал ни одной глупости и пошлости. Пальцы у него были удивительно длинные и изящные, находящиеся в беспрерывном неопределенном и бесцельном движении. Если он говорил Аспиду по поводу намеченной операции «не надо», Аспид отменял операцию. Один раз он не послушал Бледного Алекса — вышло ужасно. В церковном дворе их ждала засада — пять злых православных стариков с кольями. Они еле унесли ноги и потом неделю отлеживались, ковыляя между постелями co стаканами местной «тришестидесятидвушной» по тесному номеру дома крестьянина 7. Администратор дома крестьянина сочувственно ахала над ними:

— Кто же вас отделал, ребятушки?

Обычно Аспид старался не останавливаться в гостинице, но тогда было не до конспирации — было бы где отлежаться.

Бледный Алекс был снобом — ходил в грязном белье, но нюхал кокаин. Доставать кокаин Аспиду было очень трудно, кокаин вышел из моды, но другой оплаты труда Бледный Алекс не признавал. К деньгам он был безразличен. Нанюхавшись кокаина, он гонял пленки с песнями Вертинского и плакал. Родителей Бледный Алекс не имел. Он так и объяснял:

— Я родился в детдоме в общей беспризорной палате.

Наметив район действия, Аспид собирал по выбранной для набега местности все печатные материалы, епархиальные дореволюционные журналы, издания Императорской археологической комиссии, описания краеведов. На карту области наносились все наиболее перспективные храмы и монастыри. Дальше начиналась работа по собиранию информации: кто где что крал, если крали, то когда, не попался ли кто-нибудь. Районы наиболее крупных покраж и реализованных кем-либо операций обводились на карте красным карандашом. Кроме фирмы Аспида в Москве было еще немного более ста мелких и средних кустарей и добытчиков иконных товаров. Слухи об их удачных и неудачных деяниях просачивались в среду перекупщиков и спекулянтов.

Потом вступала в строй Ниночка, идеальная блондинка, дочь профессора, предоставленная себе самой с тринадцатилетнего возраста. Дача ее умершего отца была важнейшей перевалочной базой в операциях Аспида. Дача была расположена в сосновом бору, в котором было много домов известных ученых и артистов. Большие лесные участки, полное безразличие соседей и привычка к машинам хорошо маскировали приезды и отъезды груженых иконами автомобилей.

Ниночку Аспид определил работать в музей секретарем-машинисткой в отдел древнерусской живописи, строго-настрого наказав ей беречь музейное добро, как свое собственное. Ниночка, как и художник Голубков, вела работу с реставраторами, отдавала на промывку и реставрацию наиболее ценные доски.

— Из коллекции моего отца, — было ее любимой формулировкой. Коллекции никогда не было, но с мертвого не спросишь.

Ниночкин отец, толстый человек с одышкой, куривший с гимназических лет сигары и не могший спокойно переносить женской походки, был много раз неудачно женат и коллекционировал фотографии певцов с автографами. Государственную премию он получил за открытия в области синтетического каучука, иконами он никогда ни при жизни, ни после смерти не интересовался. Ниночка была его единственная дочь — плод его увлечения жаркого лета пятьдесят четвертого года хорошенькой буфетчицей в сочинском ресторане.

Аспид, хваля Ниночку, говаривал:

— Ты головастая! Хватка у тебя матерой волчицы. А вместе мы, как два волка с той пластинки, — и Аспид и Ниночка очень любили старую, пятидесятых годов пластинку Московского общества охотников, где егеря, воя волками, обучают охотников вою матерого волка-самца и волчицы вместе. И Аспид, и Ниночка любили, предварительно распив бутылку «Камю», звездной морозной ночью, надев невесомые пушистые свитера и скользя на лыжах, завыть по-волчьи в лесу, он — матерым волком-самцом, а она — волчицей. Выли профессионально — собаки во всей округе, дрожа, прятались в будки и истошно брехали, а боязливые дачевладельцы запирали двери на все добавочные щеколды. Аспид искренне любовался воющей по-волчьи Ниночкой — какой изгиб тела, какая совершенная вибрирующая при вое шея.

После встречи с «племянником», как он мысленно окрестил Федю, Аспид привел в действие машину подготовки набега.

Ниночка собрала в своем музее дополнительные материалы о Спасском монастыре, истории городских соборов, подготовила для Феди на музейном бланке липовое отношение в городской архив на имя Безрукова Анатолия Сергеевича, дядя Вася — Печной горшок изготовил сверхмощные сверла-бур. Машины проходили дополнительный профилактический ремонт.

Приближалась весна — самое удобное для набега время. В отличие от других иконщиков, Аспид планировал операции в самое неожиданное для местных властей время — позднюю осень или раннюю весну, в самое бездорожье. В это время их меньше всего могли ожидать пытливые автоинспекторы, сотрудники ГАИ и следственных органов, в последнее время, наконец, принявшиеся за иконщиков.

Зимой Аспид провел в свое время несколько операций, но из всех своих соучастников, называемых им «камарадами», только он один был хорошим лыжником; остальные, привычные к городской жизни, передвигались по снежным просторам Русского Севера с трудом. Даже Воронок отвык от лыж — в исправительно-трудовых лагерях и тюрьмах лыжной тренировкой не занимались. От лыжных походов «камарады» устали, пообморозили ноги и носы и, пия в густых ельниках и стогах водку и лязгая от холода челюстями, дружно сочувствовали немцам, мерзшим в русских снегах. «Камарады» окрестили лыжные вылазки «Восточными походами», а самого Аспида обзывали в глаза «Гудерианом» с добавлением непечатных эпитетов. Обычно же они были почтительны к главарю.

«Нет, нет у меня железных людей», — тосковал Аспид после суровых лыжных рейдов по церковным тылам Архангельской и Вологодской областей. Более таких поездок не повторяли.

Аспид вызвал Федю и приказал ему срочно брать отпуск.

— Мы переносим срок поездки, едем в конце апреля.

Федя взял отпуск за свой счет. Набег приближался. Жена Феди презрительно молчала. Попахивало разводом. «Сбился, сбился с пути муж».

Действительно, теперь Федя, когда у него заводились лишние три рубля, старался выпить в их квартальном ресторане «Снежинка» сто пятьдесят граммов «Экстры» с соляночкой.

«Водочки маленько и соляночки — вот, собственно, генеральная идея каждого порядочного человека».

Самым для него мучительным было ощущать двойственность собственного существования. С одной стороны — неземное. Неземным он называл хождение на службу, сидение в библиотеке, диссертацию, жену, дочь. К этому он привык и не ощущал реальности их существования. «Сплошной электросон наяву».