Доска Дионисия - Смирнов Алексей Константинович - Страница 22

Тетеньке было все хуже и хуже. Не будь преданной ей соседки Тимофеевны, приносившей ей пищу, положение ее было бы очень плохое.

Вскоре тети не стало. Феде достались книги, фотографии, кое-какие старинные безделушки, семейные иконы. Драгоценности он спрятал в пустой книжный футляр, от жены сугубо скрыл.

До Ниццы и Ривьеры было по-прежнему далеко. Тетушкины сережки, кольца ювелир оценил тысяч в пять, не больше. Иконы он снес Мариану. Тот выдал ему пачку новеньких хрустящих десяток — пятьсот рублей.

— Не обессудь, Федя, больше не стоят. Ассигнации настоящие, неподдельные, прямо из банка. От кого? Секрет фирмы, Федя.

Удачную сделку обмыли в берлоге Мариана. Не особенно крепкий пить Федя так и остался ночевать на продавленном одре Мариана. Мариан спал, сидя в пережившем много социальных и личных драм обшарпанном вольтеровском кресле. Профиль его был величественен, и свистел носом он с пренебрежением древнего римлянина.

Утром при опохмелении состоялся душевный разговор с оттенком «повщины» — так Мариан называл приключенческий жанр, производя его от Эдгара По.

— Есть просто поповщина, а есть «повщина». Повщина — это значит чудеса и чуднота с иконами и со всем необычайным, что около них происходит в последние пятнадцать-двадцать лет.

— Мариан, друг золотой, еще раз выручи.

— Иконки, что ли, в серебре снова понадобились? Всерьез фарцевать стал? Не по тебе это дело, тут ловкость нужна.

— Нет, Мариан, понимаешь, есть одна тайна, семейная. Можно достать кучу, настоящую кучу денег, миллионы.

— Плохо твое дело, Федя. Говорил я тебе, на большое дело с мокротой замахнулся. Брось, брат, пока не поздно, большой срок схватить можешь. Брось, Феденька, брось. Вот и Брут на тебя с неодобрением смотрит и мяукает с сочувствием. Бросил бы ты это дело, я тебя, дурака, ведь люблю, — и, сюсюкая, Мариан поцеловал его взасос в щеку, чуть не упав на столик с водкой и капустным рассолом, который он еженедельно таскал из овощного магазина в ни разу не употребленной по назначению бензиновой канистре. Звал он капустный рассол поэтому «бензинчиком» и обожал, как немногое на свете.

— Выпей, Феденька, бензинчику и забудь ты свои миллионы. Ты что, думаешь, у моих родичей ничего не было? Деда брат сахарозаводчик был, в публичном доме от жадности застрелился, дурак. А почему? Миллион у него был, а он его на баб пустил до последнего рублика. Деньги — это, Федя, дерьмо. Они, конечно, нужны, но из-за них в петлю лезть позорно. Я выше своего предела, а мой предел — три стольника комиссионных в месяц — никуда не лезу.

— Поздно, Мариан, поздно. Меня так и сотрясает, так и сотрясает. Живешь, понимаешь ли, на паршивую зарплату, а там лежит бесполезно кучища денег. Ты тут, как белка вертишься, а они лежат. Лежат и никого не греют. Человек мне нужен, Мариан. Опытный и хитрый, как волк. Одному мне этого не взять.

— Затянуло тебя, Феденька, затянуло. Теперь не выкарабкаешься, нет, не выкарабкаешься. Страсть у тебя. Ну, против страсти не попрешь. Быть по-твоему, дам я тебе человека. Только держи ухо востро! Волк! Настоящий волк! Сначала хлебнем по маленькой с бензинчиком. За страсть, Феденька! Страсть, она, Феденька, пирамиды египетские своротить может.

Выпив водочки с «бензинчиком», Мариан пустился в рассуждения.

— Клондайк! Аляска! Алмазы Голконды! Ты молодец, Федор! Так и надо! Погибшие, в некотором роде зажиточные классы общества подмяли, погибая, под свою аристократическую задницу различные культурные ценности. То, что было наверху, декретами экспроприировали и разместили в музеях. То же, что осталось в недрах, в брошенных церквях, — это золотые россыпи кладоискателей — джеков-лондонов в джинсах и кацавейках с бахромой. Кто я? Я обращаю в вонючие бумажки рассыпанный золотой песок Третьего Рима. Сведу я тебя в гнездо кондоров. Так там и вьются! Черные, в крыльях! А на них византийские греховные глаза с золотых досок щерятся. Люблю я, Феденька, глаза византийские загадочные. Никуда от этих глаз мне не деться. Страшная вещь. Иногда во сне так и щерятся, так и щерятся. Давай еще по одной с бензинчиком. Очень греховные, некотором роде, глаза.

В скором времени Мариан в вытертом зимнем пальто и шапке пирожком, неуверенно труся с очередного похмелья ножками, заводил Федю в парадное высокого шестиэтажного доходного дома десятых годов.

— Тут кондор один на чердаке живет. Не самый главный, подкондорник. Опасный своей неопределенностью субъект. С ним не откровенничай, без него нельзя. Он — предбанник, нечто вроде чистилища. За ним есть деловой человек с железной хваткой. Главный хищник. Пока на свободе, не в вольере. Вот тому во всем доверься.

Они поднялись на пятый этаж по загаженной кошками лестнице. Тяжелую, окованную железом дверь на чердак им открыл полный, лет под сорок, молодящийся, несколько конфетной наружности не то актер, не то парикмахер в пушистом халате. Под глазами у него были мешочки, лицо бледное, одутловатое и напудренное. Руки небольшие, холеные и с перламутровым маникюром.

— Мариан, благодетель, офеня! Входи! Здравствуйте, молодой человек. Вы — друг Мариана? Очень приятно. Любитель прекрасного? Прошу!

Федя оказался в студии художника Голубкова. Разношерстная стильная мебель красного дерева, на стенах несколько огромных икон, таких огромных, что их трудно поднять одному человеку. Вдоль стен полотна. Слащавые портреты углем светских дам с подкрашенными красным карандашом губами и голубыми глазками. Огромный, с вывороченным кадыком и козлиными похотливыми губами не то святой, не то юрод. Оказалось — Андрей Рублев. Еще один большелобый дегенерат с кошачьими остановившимися глазами — портрет композитора Моцарта. На фоне позади Моцарта — две голые обнявшиеся девицы в париках, в руках у них скрипки. Портрет композитора Сальери — задумался над рюмкой с ядом или, скорее, с «Экстрой»: выпить или не выпить?

Портрет Сальери особенно нравился Мариану, он все бегал вокруг него, потирал ручки и хихикал от радости, вытирая шею грязным носовым платком.

— Голубков, ты — гений! Я, когда на него смотрю, так выпить и хочется. Почему твоего «Сальери» не повесили в Третьяковке? Гениально! Вполне гениально! Горлышко промочить есть? Эту дрянь европейскую я не пью. Одеколон с кокосовым маслом. Спиртик у тебя иконный водится? Так, так. Дербалызнем за встречу! Вот Феденька, наш новый и будущий соратник и друг. Из приличной дворянской семьи. Имеются родственники в Париже. Были семейные сокровища и имения. Все стало осенним дымом. Понимаешь ли, у его знакомых имеются иконы. Твоего размера, меня ведь малюсенькие интересуют. Надо моточасти привлечь. У нашего друга, кроме своих ног, другого транспорта не имеется. Надо помочь.

Голубков несколько оживился, задумался.

— Поможем. Транспорт у нас есть.

Мариан пошептал Голубкову на ухо. Голубков тщательно опросил Федю, давно ли он знает Мариана, предупредил, что их контакты должны носить сугубо конфиденциальный характер, пригласил заходить, дал телефон.

Уходя, Мариан, подморгнув, подкинул Голубкову две маленькие книжечки в незначительных переплетах. Мелькнули неизвестно чьи откормленные ляжки.

— Понимаешь, этот Голубков, между нами, девочками, говоря, совершенно пошлый опереточный тип. Малюет слюнявые сентиментальные картинки в русском духе из «Нивы» и претендует на провидца русского духа. В иконах ни черта не понимает. Скупает девятнадцатый век и отличить его от шестнадцатого не может. За границей им, однако, определенного плана бестолочь интересуется, в основном стареющие дамы. Это по его специализации. Имеет он большую клиентуру, в основном тоже среди дам, чем и ценен. Всё, что покупают, — мелочь, как у меня, а Голубков продать может любой размер, хоть два на два, и сходит ему с рук. Ты еще его жен не видел, у него их две сразу! И живут втроем в полном довольствии и мире. У Голубкова есть имя, к нему на поклон знаешь какие музы и Зевсы с бакенбардами ходят! За ним один есть деятель, тот еще волчара. Голубковым, как ширмой, прикрывается. Вот я тебя с ним и сведу. К Голубкову я тебя привел из своего рода блатной этики. Дескать, я мимо него ничего не делаю, все с его ведома. После Голубкова можно и к самому пожаловать. Предлагай сразу пятьдесят процентов от родительских капиталов и не мелочись, человек он, учти, очень страшный, брата родного убьет и его селезенкой закусит, а потом спать с женой тихонько под перину ляжет и ни о чем не вспомнит. Но — делец! Любое дело поднимет. Как ты мне о своих планах «наполеоновских» признался, я о нем сразу и подумал. Кроме него, никто такое дело не поднимет. У него такие подонки набраны! Отпетые. Я его сам боюсь, уж больно страшен, даже жуть берет. Я ему уже звонил. Он велел сначала к Голубкову сходить, вроде бы как об иконках поговорить, а о деле ни-ни. Он Голубковым, как несмышленышем, туда-сюда вертит. При желании мог бы совершить не ограниченные по размерам, но обязательно преступные дела.