Доска Дионисия - Смирнов Алексей Константинович - Страница 20

«Скорей бы на пенсию, что ли, или же какой-либо капиталец получить и жить бы себе на проценты. Или, еще лучше, наследство. Но от кого?»

Родня его вся погибла в Ленинграде, отец убит на фронте. Осталась только тетя Аня, двоюродная сестра его бабушки, которую он почти не помнил. Тетя Аня жила одиноко в угловой, заставленной старыми вещами комнате в общей квартире на Ордынке. Была она учительница французского, давно на пенсии. Вот к ней-то и повадился в гости ее внучатый племянник Феденька — Федор Николаевич Благоев, младший научный сотрудник, палеонтолог и тайный воздыхатель по спокойной и комфортабельной жизни. Был у него при внезапной вспышке родственных чувств и небольшой меркантильный интерес — переводил он порой научные тексты для издательств, а так как особой свободы в обращении с французским, свойственной его предкам, у него не было, то тетенька выполняла обязанности высококвалифицированного литературного редактора.

Усевшись в уютно продавленное кожаное кресло, он все старался завести разговоры о прошлом. Невысокая живая старушка, облитая блеском седины, охотно подхватывала его темы.

— Ну что, Феденька, тебе рассказать? Ты человек молодой, современный, ученый, а мы просто жили и все тут. Была другая жизнь. Не видя ее, ты не можешь себе представить ничего тогдашнего. Петербург — фантастический город. Придворные в треуголках с перьями, кареты… А сколько было всяких мундиров! Из всех городов Европы только в Вене был такой же шик большого двора, как в Петербурге. Я последний раз была в Вене в тринадцатом году, незадолго до войны. Забавно было. За мной один субъект с усами торчком, как у Вильгельма, ухаживал. Тогда у мужчин растительность была, как у монархов. У нас все под Николая с бородками ходили, а немцы — под Вильгельма, усы торчком. Европа тогда была как одна большая квартира — переходи через границы, как из комнаты в комнату. А потом все полетело вверх тормашками в тартарары.

— Тетенька, а революцию вы помните?

— Конечно, Феденька, помню, еще как помню. Только, понимаешь ли, у меня угол зрения на нее несовременный. Ведь я кто была? Помещица. У меня лакеи свои были, повара, кучер Илья, горничная Таня. Сейчас это дико звучит, а тогда… позвонишь в колокольчик, и являются. Я не контра, мой дорогой, не подумай, что я тебя агитирую, просто я вспоминаю. Конечно, с удовольствием вспоминаю. Причем где-нибудь до тридцатых годов, ну, до войны, я еще ждала, что вернусь в свое имение, поеду к Шиманским, это были наши соседи, в монастырь. После войны, после того, что было, я не хочу ничего. Ведь это же снова кровь. Нет, нет, мне ничего не надо. В школу с моими мальчиками фугас немецкий упал, у меня на глазах пять человек убило. Ненавижу войну, кровь. На моем веку были пролиты моря крови.

— Тетенька, а в Ниццу, в Монте-Карло, в Париж вы ездили?

— Конечно, ездила. Каждое лето ездила. Пошлешь управляющего, у меня такой филозоф был, управляющий Сойкин, дашь ему денег, он тебе наутро заграничный паспорт несет. Я не любила Ниццу — там в сезон бывало слишком много русских. Этого Сойкина потом зверски убили, живьем сожгли. Вообще там происходили страшные вещи. Хорошо, что хоть я в этом не участвовала. Попросту сбежала.

— Вот, тетенька, вы в Ниццу, в Париж свободно ездили, не работали…

— Еще чего придумаешь, работать. В наше время женщины нашего круга вообще не знали, что такое работать. Аннет Велипольская, ходящая на службу, фи! Это было бы смешно! Также, как мне, выучившей много поколений детей французскому, смешно теперь, что жила когда-то Аннет Велипольская, которая занималась нарядами, лошадьми, всерьез обсуждала меню званых обедов, их сервировку. Одно столовое серебро Велипольских занимало целую комнату. Семь огромных шкафов!

— Где все это, тетенька?

— Ах, всего этого давно уже нет. Дым, дым. Все растворилось во времени.

Но племянник не верил тетеньке. Если все дым, если она живет только на свою пенсию, откуда тогда вдруг периодически у нее вдруг появляются икра, осетрина, шоколадные конфеты? Нет, на пенсию себе это она позволить не могла. Что-нибудь у нее осталось. Вдруг бриллианты или золото?

Идеи о наследстве мучили его, и он упорно, навязчиво кружил вокруг своего больного места. Уютная тетенькина фигурка с ласково, как подвеска люстры, при ходьбе дрожащим подбородком была для него загадкой, округлившимся, как спинка венского стула, вопросительным знаком.

— Ведь я, тетенька, последний из ваших родственников, оставшийся в России, последний в роду русских Велипольских. Как бы мне хотелось иметь хоть что-нибудь из наших родовых вещей.

— Я вполне понимаю тебя, Феденька, в тебе есть наша кровь. Вот, возьми, — и она подарила ему два черных дырявых портрета злых стариков в кафтанах с пудреными буклями и несколько миниатюр на слоновой кости. Голубоватые личики на них были эфемерны, как цветные мотыльки с обтрушенной пыльцой.

Все это он развесил у себя дома среди причудливых костей доисторических четвероногих предшественников птеродактилей и неандертальцев. Его жена удивлялась.

— Оказывается, ты не только занимаешься ископаемыми, а и сам стал ископаемым. Твоя дворянская спесь в наше время просто смешна.

«Дура ты, дура, — молча решил Федя. — Откажет мне тетенька бриллиантовое колье, продам какому-нибудь грузину и будем мы десять лет жить безвылазно на южном берегу и питаться одними шашлыками и кетой. Жаль только, кета в Батуми не ловится».

Посещения тети Ани всколыхнули его жизнь неожиданной встречей. К тете из Франции приехала ее племянница по матери, рыжекудрая двадцатипятилетняя Дорис. Она купила туристическую путевку в Москву и провела здесь целую неделю.

Отец Дорис был средних размеров коммерсант, западный немец, женившийся на русской француженке. У них был дом в Нормандии, два автомобиля, яхта, летом они ездили в Ниццу и Монте-Карло.

Все время пребывания Дорис в Москве Федя ее не покидал. Запах новых духов, множество незнакомых бытовых мелочей, содержащихся в чемоданах и сумках, манера развязно двигаться, неспособность к удивлению, полное игнорирование советского уклада жизни, манера обращаться с горничными в гостинице и официантками в ресторанах — все его заворожило, как кролика в клетке удава.

Для Дорис он был неплохим гидом, к тому же родственником, который развлекал ее непониманием всего того, что составляло суть ее жизни. Дорис окончила Сорбонну, но занималась не историей, а деловой перепиской пожилого бизнесмена, компаньона ее отца. Она рассказала тете о кончине ее родственников во Франции, привезла фотографии их могил, много верещала о своей семье, о вновь народившихся полурусских продолжателях их рода, об их доме, о неведомых друзьях юности тети Ани, о князе Пьетре, княгине Льизе — древних стариках, хорошо помнящих дорогую Аннет. Обе они, Дорис и тетя, очень бойко щебетали по-французски. Главное, тетя вдруг стала совершенно другой — не добродушной, немного вялоулыбчивой назидательной старушкой-учительницей, а неожиданно помолодевшей оживленной старой дамой, которая вдруг открыла, что «там» жизнь совершенно не переменилась, и дамы так же, как когда-то она, серьезно занимаются вечерними туалетами и обсуждают меню ужина и сервировку стола. Главное же для нее было то, что были живы ее современники: князья Пьетры и княгини Льизы, которые ее помнили, помнили ее туалеты, ее светские успехи, ее красоту, о которой она сама уже забыла. Тетя вдруг заговорила с Дорис о многом, о чем она раньше не говорила со своим племянником. Не все из-за свободы разговорного французского он понял, но многое понял. Немного оскорбительным было то, что они при нем тараторили по-французски, игнорируя его неполное понимание языка. Так когда-то по-французски разговаривали при прислуге.

— О, Григорий плохо кончил. Он, знаешь, был настоятелем монастыря, руководил восстанием монахов. Его расстреляли большевики. Очень богатый был монастырь. Там были ужасные бои. Наше именье? Ты знаешь, дорогая, там теперь детский дом. Я там была последний раз в двадцать втором или двадцать третьем, не помню. Обстановки там уже не было. Вообще эта поездка была ужасной. Я оделась крестьянкой, чтобы меня не узнали. Как-никак, я — Велипольская. Меня не жалей. Я живу в этой комнатке, как Жан-Жак. Вообще большевики вернули жизнь к природным и первозданным ценностям. Нет, моя дорогая, у меня старых русских икон нет. Неужели они так ценятся? И старое русское серебро? Ах, моя дорогая, сколько серебра и икон было в монастыре, какая там была богатая ризница! Гриша куда-то все это дел. Кто-нибудь помнит о Шиманских в Париже? Блестящий был род. Храбрые офицеры Шиманские — это мой конек. Их жизнь вплелась в мою. Это старая история. Тебе нужны маленькие серебряные иконы? У меня только вот эти три, это моей матери, родовые. Но тебе их так не вывезти, они очень громоздкие. Феденька, ты не знаешь, где можно достать маленькие серебряные иконы? Дорис хорошо заплатит.