О времени, о душе и всяческой суете - Браннер Джон - Страница 7

Не все это было сном; многое можно было отнести на счет природы вдохновения, разве что я чувствовал, как возникают эти мысли, и знал, что это правильно. Но в самом конце мне действительно приснился сон, созданный не из видений, а из своего рода эмоциональной ауры. Я испытал полнейшее удовлетворение оттого, что скоро впервые встречу человека, уже ставшего моим ближайшим другом, которого я знал так досконально, как один человек когда-либо знал другого.

Я начал просыпаться. Мне хотелось еще немного понежиться в невероятном тепле эмоций; я боролся против пробуждения и чувствовал, что улыбаюсь, причем уже так давно, что у меня заболели мышцы лица.

А еще я плакал, и подушка намокла.

Я повернулся на бок и осторожно потянулся к Наоми, уже формулируя прекрасный словесный дар, который готов был ей преподнести.

– Наоми! Теперь я знаю, сколько это займет. Потребуется не больше трех лет, возможно, всего два с половиной.

Не найдя ничего, кроме грубой ткани, моя рука продолжила поиски. Потом я открыл глаза и резко сел.

Я был один. В окно лился дневной свет. День был яркий, солнечный и очень теплый. Где же она? Я должен найти ее и сообщить ей замечательные новости.

Моя одежда лежала на полу возле кровати. Я оделся, сунул ноги в сандалии и пошел к двери, помедлил, положив руку на треснувший косяк, пока глаза привыкали к яркому свету.

На другой стороне улочки, положив локти на каменную ограду, спиной ко мне стоял человек. Он никак не выказал, что знает, что за ним наблюдают. Я сразу узнал этого человека, хотя видел его всего два раза в жизни. Он называл себя Роджером Герни.

Я окликнул его по имени. Не оборачиваясь, он поднял руку и как бы поманил меня к себе. Тогда я понял, что произошло, но подошел к нему, ожидая, что он мне все расскажет.

Он по-прежнему не смотрел на меня. Лишь указал на острые камни в конце ограды.

– Она вышла из дома на рассвете и направилась туда, – сказал он. – Наверх. Одежду она несла в руках. Поочередно побросала все в море. А потом… – Он повернул руку ладонью вниз, будто рассыпая горстку песка.

Я попытался сказать что-нибудь, но у меня перехватило дыхание.

– Она не умела плавать, – добавил он через некоторое время. – Конечно.

Теперь ко мне наконец вернулся дар речи.

– Но… Боже мой! – воскликнул я. – Ты видел, как это произошло?

Он молча кивнул.

– И ты не пошел за ней? Не попытался спасти?

– Мы достали ее тело.

– Тогда… искусственное дыхание! Наверняка можно было что-то сделать!

– Она проиграла гонку со временем, – помолчав, ответил Герни. – Она сама это признала.

– Я… – Я осекся. Все стало настолько понятным, что я проклял собственную глупость. – Как долго она еще сохранила бы красоту? – медленно продолжил я.

– Да. – Он придал слову форму. – Вот от чего она бежала. Она хотела, чтобы он вернулся и увидел, что она все еще прелестна, но никто в целом свете не мог пообещать ей больше трех лет. Врачи говорят, потом она бы просто… – он сделал ничего не значащий жест, – разрушилась.

– Она всегда была бы красивой, – сказал я. – Господи! Она была бы красивой, даже если бы выглядела на свой возраст!

– Это мы так думаем, – сказал Герни.

– Как глупо, как бессмысленно! – Я ударил кулаком по ладони. – Да и ты, Герни… ты хоть понимаешь, что натворил, идиот несчастный?

Мой голос дрожал от ярости, и Герни впервые за все время повернулся ко мне.

– Какого черта вы не привели ее в чувство и не послали за мной? Все заняло бы не больше трех лет! Вчера она потребовала у меня ответа, и я сказал десять, но ночью меня осенило: это можно сделать менее чем за три!

– Я так и думал. – Несмотря на бледность лица, кончики его ушей ярко, абсурдно порозовели. – Если бы ты ответил иначе, Купер. Если бы ты ответил иначе…

Вот тогда (я все еще чувствовал себя болтающейся на волнах пробкой, то поднимавшейся, то падавшей, то снова поднимавшейся) я понял, к чему на самом деле вело мое ночное вдохновение. Я хлопнул себя ладонью по лбу.

– Идиот! – сказал я. – Я пока не знаю, что делаю! Слушай, у вас же есть ее тело! Переправьте его в… туда, где находится другое тело, поскорее. Ведь я же, черт возьми, именно этим и занимался – пытался воссоздать человека. А теперь, когда я понял, как это нужно сделать, я могу воссоздать не только его, но и ее!

От того что я в своем странном сне совершил рывок в будущее, меня охватило лихорадочное возбуждение, а мои теории превратились в непреложный факт.

Он странно разглядывал меня. Решив, что он меня не понял, я продолжал:

– Чего ты стоишь? Говорю же, я могу это сделать. Я видел, как это можно сделать. Потребуются люди и деньги, но их можно достать.

– Нет, – сказал Герни.

– Что? – Щурясь от солнечного света, я опустил руки.

– Нет, – повторил он и выпрямился, вытянув руки, затекшие оттого, что он долго опирался локтями об ограду. – Видишь ли, это больше не ее тело. Теперь, когда она мертва, оно принадлежит другим.

Я в оцепенении отступил на шаг.

– Кому? – спросил я.

– Разве я могу тебе сказать? Да и какое это имеет значение для тебя? Теперь-то ты должен понимать, с какого рода людьми имеешь дело.

Я сунул руку в карман в поисках сигарет, пытаясь осознать услышанное: теперь, когда Наоми умерла, она больше не контролировала ресурсы, способные вернуть ее к жизни. Значит, мой сон был… всего лишь сном. Господи!

Я тупо уставился на предмет у себя в руке: это оказалась не моя пачка сигарет, а кожаный кошелек, который она мне вручила.

– Можешь оставить это себе, – сказал Герни. – Меня предупредили, что ты можешь оставить это себе.

Я посмотрел на него. И понял.

Очень медленно расстегнул молнию. Достал три карточки. Они были запечатаны в пластик. Я сложил их пополам, пластик треснул. Разорвав на части, я бросил их на землю. Потом один за другим вырвал чеки из книжки и позволил ветру унести их, словно конфетти, через стену в море.

Он наблюдал за мной, и к лицу его медленно приливала кровь. Уж не знаю, от вины ли, от стыда. Когда я закончил, он сказал все еще ровным голосом:

– Ты глупец, Купер. На эти деньги ты все еще мог бы осуществить свои мечты.

Я швырнул кошелек ему в лицо и отвернулся. Ослепленный гневом и горечью, я не прошел и десяти шагов, как он позвал меня, и я обернулся. Он сжимал кошелек обеими руками, губы у него дрожали.

– Черт бы тебя побрал, Купер, – бросил он. – Ох, будь ты проклят! Я… я говорил себе, что люблю ее, но не мог так поступить. Почему ты хочешь, чтобы я чувствовал себя настолько грязным?

– Потому что так и есть, – ответил я. – И ты это знаешь.

Когда я упаковывал аппарат, ко мне в дом пришли трое незнакомцев. Тихие, как призраки, безликие, как роботы, они помогли мне погрузить вещи в автомобиль. Я принял их помощь, просто потому что хотел как можно скорее убраться ко всем чертям из этой поддельной деревни. Сказал им побросать вещи, которые хотел взять с собой, на сиденья и в багажник, не заботясь о том, чтобы что-то упаковать. Пока я занимался всем этим, Герни подошел к дому сбоку и встал возле машины. Казалось, он пытается набраться храбрости, чтобы снова со мной заговорить, но я не обратил на него внимания, а когда вышел, его уже не было. Кошелек я обнаружил уже в Барселоне, когда разбирал сваленное в беспорядке имущество. На сей раз там было тридцать пять тысяч песет новыми купюрами. Он просто кинул его на заднее сиденье под кучу одежды.

Послушайте. Наоми победил не долгий срок. Не три года, не десять лет, не сколько бы то ни было лет. Позднее я все понял – слишком поздно. (Так что время победило и меня, как всегда побеждает каждого из нас.)

Не знаю, как умер ее возлюбленный. Но уверен, что знаю, почему она хотела вернуть его. Не потому что любила его, как считала она сама, а потому что он любил ее. А без него ей было страшно. Чтобы воссоздать ее, не нужно было трех лет. Не нужно было даже трех часов. Требовалось всего-то три слова.