О времени, о душе и всяческой суете - Браннер Джон - Страница 55

– Что? – потребовал он ответа. – Насколько я понял, на сегодня с аудиенциями покончено.

– Думаю, – прошептал Марк, – один из тех, кто ожидал в очереди, тебя заинтересует. Взгляни, о цезарь!

Двери снова распахнулись. В зал ступил темнокожий человек, очень худой, старый, в лохмотьях, однако держался он с очевидным достоинством. К груди он прижимал что-то красновато-коричневое – глиняный горшочек, запечатанный воском. Он поклонился в неопределенную сторону; его явно подводило зрение, и слуге пришлось подтолкнуть его к трону.

Метелл хотел было спросить, кто пустил в зал этот вшивый мешок костей, но сдержался. Коли Марк им заинтересовался, на то должна быть причина. Поразмыслив, он сказал:

– Не вижу в этом пугале ничего примечательного!

– Нет? Вспомни, о цезарь, – настаивал Марк. – Подумай, что может быть в горшочке, который он держит в руках. Разве ты не помнишь день игр после твоего триумфа, когда…

– Тот нубиец? Которого помиловал Цинат – да утонет этот пустоголовый дурак в Стиксе! Ну конечно! – Метелл щелкнул пальцами. – Ап… как там бишь? Аподорий!

Нубиец, очевидно, полагаясь скорее на догадки, нежели на зрение (Метелл явственно видел, что его глаза затянуты бельмом), замер лицом к нему.

– Цезарь меня помнит? – с легким удивлением спросил он.

– Воистину мы тебя помним, – мрачно подтвердил Метелл.

Наблюдавший за этим Марк позволил себе хитро улыбнуться.

Звук голоса императора как будто обеспокоил Аподория. Он замялся, поглаживая керамический горшочек, который прижимал к груди костлявыми руками, словно тот давал ему силу, и заговорил:

– Я явился в ответ на манифест цезаря годичной давности, в котором говорилось, что коли кто доставит в Рим средство для укрепления здоровья цезаря, то получит награду. Мне награда не нужна. Ты даровал мне жизнь, и в обмен… – Он судорожно вытянул вперед руку с горшочком, – я дарую тебе вечную жизнь!

Последовало долгое молчание, пронесшееся по залу, словно ледяной ветер.

Его нарушил неуклюжий, булькающий смех Марка. Метелл гневным взглядом велел ему замолчать и подался вперед.

– Почему же ты так задержался, Аподорий? – приторным голосом поинтересовался он.

– Прошу милости цезаря! Достать ингредиенты не всегда было легко, и мне пришлось повсюду искать их.

– Но раз у тебя есть подобное средство, отчего же сам ты стар и болен и почти слеп?

– Ингредиенты стоили дорого, – виновато признал старик. – Денег у меня было мало. Хватило лишь на одну дозу… – Он постучал пальцем по горшочку. – И она предназначена цезарю, а не мне.

Метелл хлопнул рукой по подлокотнику трона.

– Знай же, глупый кудесник: в Риме нет места тебе подобным!

– Но… но таких, как я, больше нет, цезарь. Никто, кроме меня, не смог бы приготовить этот эликсир!

– Если бы пелена не застилала тебе глаза, – проговорил Метелл, вставая, чтобы возвышаться над нубийцем, – ты бы понял, что я не Цинат, пощадивший твою ничтожную жизнь на арене, но Метелл, водворивший тебя туда! А подобных тебе колдунов здесь не ждет теплый прием, потому что один такой явился в Рим и принес эликсир, оказавшийся ядом, от которого Цинат – Август – скончался.

От каждого из трех последний слов Аподорий вздрагивал, словно от удара кнутом. Медленно, очень медленно он опустил драгоценный горшочек и замер, как человек, потерпевший сокрушительное поражение.

– Стража! – рявкнул Метелл. К нубийцу подступили двое мускулистых солдат. – Заберите у него горшок.

Стражник быстрым движением выхватил сосуд.

– Сломайте печать и влейте в горло этому шарлатану его же дрянь!

Услышав приказ, старик задвигался и забормотал нечто, напоминающее мольбу. Широкая ладонь заткнула ему рот.

– Мы заметили, что ты бы охотнее напоил своим эликсиром цезаря, нежели выпил бы его сам, – сухо сказал Метелл. – Вперед, солдат!

Заставив Аподория открыть рот, стражник скорее пролил мимо, нежели влил прозрачную сероватую жидкость между беззубых десен нубийца. Резкий толчок в живот заставил его судорожно глотать – снова и снова, пока горшочек не опустел.

– Отпустите его, – велел Метелл, и Аподорий рухнул на пол без сознания.

– Так я и думал, – пробормотал Марк. – Ах, до чего же хитры эти философы!

Метелл пропустил эти слова мимо ушей. Он был слишком доволен собственной проницательностью, чтобы выслушивать самохвальство дородного сенатора.

– А теперь заберите этот мешок костей и кожи и бросьте в Тибр, – приказал он солдатам. – Больше не желаю слышать о колдунах.

– Так я и думал, – громче повторил Марк.

Метелл резко повернулся к нему.

– О чем это ты? – спросил он.

– Задумайся, о цезарь! Разве может так случиться, чтобы житель любого уголка империи не слышал о твоем восшествии на престол? А даже если и не слышал, разве не узнал бы он об этом по прибытии в Рим? Нет, вне всякого сомнения, этот тип решил притвориться слепым, чтобы ты поверил, что он думает, будто вручает зелье Цинату. Если бы ты оказался таким же легковерным, как его покойный благодетель, он бы отравил тебя.

Метелл нахмурился:

– Тогда почему он не явился раньше?

Этот вопрос беспокоил его некоторое время; к тому же у Марка не нашлось готового ответа. Затем он выбросил это из головы и велел подать вина, жалея, что не придумал более зрелищное наказание, чем просто утопить этого ловкого несостоявшегося цареубийцу.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем к Аподорию вернулось сознание. Он лежал на чем-то грубом и жестком, на деревянной скамье, и так удивился, что его еще не бросили в реку, что инстинктивно сел и лишь потом начал осматриваться. Впервые за много месяцев он не ощутил привычных ревматических болей.

Глаза тоже видели яснее. Даже при тусклом освещении он разглядел каменные стены темницы. С потолка сочилась зеленоватая влага. Металлическая решетка отделяла камеру от другой такой же, где сидел одноглазый человек и пересчитывал пальцы на левой руке.

Однако увидев, что нубиец встал, он опустил руку и осторожно приблизился к решетке.

– Ты последний из заклинателей, не так ли? – заговорил он с сильным греческим акцентом. – Сегодня ты отправишься в объятия батюшки Тибра, да? О да! Ты вернулся, и я знал, что так будет, ибо я до сих пор здесь, в ловушке, как и ты.

Слова эти были сказаны горячим, горьким тоном, в котором тихо, будто поддельная монета на столе менялы, позвякивало безумие.

– Марк Плацид прекрасно провел нас обоих, – продолжал одноглазый. – Я думал перехитрить его, но просчитался, и он это доказал. Доказывал медленно, долго, до-олго, ДО-О-ОЛГО!

Его голос перешел в протяжный вой. Он просунул обрубок правой руки сквозь решетку, будто призывая Аподория усомниться в его словах. На руке не было пальцев. Это был лишь кусок плоти, а кожу от ладони до локтя покрывали ожоги, оставленные каленым железом палача.

– Кто ты? – медленно спросил Аподорий.

– Полифем, – ответил грек и захихикал. – Только мне повезло больше, чем настоящему Полифему. Марк не выжег мне глаз раскаленной палкой, о нет! Одиссей хитрее Марка, но Марк хитрее меня.

Его тон вдруг опять изменился. Он наклонил голову, одним глазом рассматривая лицо нового товарища по несчастью.

– Знаешь, ты пришел слишком поздно, чтобы отравить цезаря, – сказал он. – Я сделал это давным-давно. Марк сказал, что даст мне за это свободу, но он солгал. Он хитер! Он это доказал, – невпопад добавил он и просунул через решетку левую руку, чтобы снова пересчитать пальцы, на сей раз по очереди прикасаясь каждым из них к культе, где раньше был большой палец.

Аподорий почувствовал, как у него в сознании складывается картина. Отчаянно надеясь, что беспорядочный разум грека прояснится хоть на несколько минут, он начал собирать мозаику.

– Марк Плацид задумал отравить Цината. Ты притворился лекарем и… Нет, не так. Говоришь, знал, что я вернусь… А! Тебя заточили здесь с тем, кто притворялся лекарем и подал императору яд вместо лекарства. Этого человека подговорил Марк, а значит, вполне вероятно, и Метелл тоже. Ты, верно, был рабом Цината, и тебе обещали свободу в обмен на то, чтобы подменить эликсир ядом.