О времени, о душе и всяческой суете - Браннер Джон - Страница 28

Иногда владение английским дарует нечто иное – войну. Стены церкви в Софкаде имели следы обстрела, а олива неподалеку от таверны наклонилась, будто опираясь о стену, из-за того что корни ее сместил минометный снаряд. Война сместила и деревенских мужчин. Они служили на флоте, в десанте, были партизанами – и, пока их не было, они думали о Софкаде. Когда кончилась война, они вернулись домой, в собственный реальный мир.

О, это дело обычное. В других маленьких городках по всему миру все точно так же: на американском Среднем Западе, в угольных шахтах Йоркшира, среди греческих крестьян реальность удаленного отовсюду местечка захватывает человека и тянет его обратно. Сон оживляет лишь чужой язык. Это заметно, когда пьешь, когда они забывают смягчить воздействие рецины едой, поскольку обычай местный, а мысленно они пребывают где-то в других краях.

В пределах одной деревни редко находится два человека, служившие бок о бок во время Второй мировой войны. С тех пор случались и другие войны – гражданские войны, – но о них предпочитают молчать. Изборожденная шрамами церковь и покосившаяся олива – достаточные свидетельства. В некотором роде не обсуждают даже большую войну, ее причины или смысл. В такой деревне, как Софкада, она считается природным феноменом, ее воспринимают как засуху. Ее происхождение немыслимо, ее воздействие – явное зло, но вполне переносимое.

Нет, разговаривают о большом мире, о сне, потому что гость – как напоминание об этом.

Той ночью в Софкаде набралось не менее трех человек, говоривших по-английски. Кто-то говорил неплохо, кто-то – превосходно. Они составляли своего рода syndicat d’initiative[11] и взяли меня под свое крыло под масляной лампой в наполненной стрекотом сверчков темноте. Первым подошел Спиро – лет пятидесяти с небольшим, невысокий, крепкий, загоревший докрасна, с проседью в волосах. Он служил в Королевском флоте в Средиземном море, в каком-то диверсионно-десантном отряде.

Следующим был Георгиос – на редкость высокий, с темным, угрюмым лицом. По-английски он говорил лучше, чем Спиро и Нико, третий собеседник. Я понял это, когда он пожал мне руку и тихо поприветствовал меня, однако потом, за три часа, что мы просидели за столом, он почти ни слова не произнес. Просто сидел, кивая время от времени, и, нахмурившись, разглядывал меня.

Это меня беспокоило, и, насколько позволяли правила приличия, я старался как можно меньше уделять ему внимания.

К счастью, мне помог Нико, взявший большую часть разговора на себя. Он выучил английский на Кипре, где служил одним из ключевых бойцов в организации ЭОКА[12] под командованием Георгиоса Гриваса. Мне показалось, он был единственный из этих троих путешественников, кто до сих пор хвастался друзьям своими приключениями. В любом случае, хотя мне его веселые анекдоты о глупости британцев и природной гениальности греческого духа показались занимательными, я заметил, что Спиро заскучал, и решил, что молчаливому Георгиосу тоже скучно.

Тем не менее мы все равно продолжали болтать. Мы пили, и я ухитрился раза три заказать новый графин. Все прочее разы они настаивали на том, чтобы угостить меня. Абсурд, но спорить не было смысла. Георгиос пил меньше всех и сидел чуть поодаль. Его длинные ноги скрывала тень, и он практически не сводил с меня глаз.

Потом Нико и Спиро ушли, а хозяин таверны уселся за барную стойку и мрачно уставился на старый календарь с ярким изображением грудастой девицы. К тому времени я был уже изрядно пьян, но понял это, лишь когда попытался встать и пойти спать; однако сочетание рецины и целого дня на ногах бросило меня обратно на стул, словно на плечо мне легла тяжелая рука.

И тогда Георгиос заговорил – как мне показалось, с некоторым облегчением.

– Понял, – произнес он.

Я удивленно посмотрел на него.

– Понял, – повторил он, – кого ты мне напоминаешь. Тигрового Медведя Молгуна.

Он выпрямился на стуле, с которого едва не соскользнул, и оперся о стол загорелым локтем. По-английски он говорил так же бегло и с таким же хорошим произношением, как я сам.

– Тебе от меня стало не по себе, – усмехнувшись, прибавил он. – Оттого что я весь вечер на тебя таращился. Извини! Просто никак не мог определить, на кого ты похож.

Обхватив длинными пальцами бокал вина, он осушил его и со вздохом поставил на стол.

– И кто этот персонаж, которого я тебе напоминаю? – поинтересовался я.

Впрочем, ответ меня не слишком волновал. Я думал лишь о том, сумею ли добраться до примитивного туалета снаружи таверны, прежде чем выпитое вместе с усталостью и солнцем прикончит меня.

– Кто?.. – Георгиос потянулся и зевнул. – Боюсь, уже никто. …служил четвертым офицером на «Бетельгейзе», обслуживание привода. Его угробила та же адская бомба, из-за которой меня выкинули со службы с повышенной дозой облучения. Так мне и не удалось свести счеты с венерианцами.

Последние слова потонули в очередном зевке, и он улыбнулся – немного застенчиво, как воспитанный мальчик, не представляющий, как бы извиниться за то, что так откровенно зевает.

– Что ж, уже поздно, – заключил он, поднявшись. – Рад был познакомиться, приятель.

Он протянул мне руку.

Я ее не пожал. Медленно, насколько позволяло мое состояние, я спросил:

– Что… ты сказал?

– О, тебя сегодня достаточно заболтали, – ответил он. – Нико весь вечер не сходил с орбиты. Иногда это уже чересчур.

Даже не пытаясь скрыть желание поскорее закрыть заведение, трактирщик начал убирать стаканы и графины со стола. Георгиос пожелал ему спокойной ночи, но, заметив, насколько я пьян, задержался. Сам я об этом забыл.

– Ну, а ты кем был? – спросил я, отчаянно надеясь, что все вокруг меня перестанет раскачиваться и извиваться.

– Я-то? Да простым ракетчиком. До того как меня облучило, я даже ни разу погоны не надевал. Забавно, знаешь ли! – Он вдруг рассмеялся. – У нас на палубе был парень – ну прямо Нико один в один, – все время нес одну и ту же околесицу. Под конец мы преподали ему хороший урок – как бы случайно заперли его в пустом переходном шлюзе и подали ему в наушники шлема запись его же собственного голоса, болтающего без умолку. После этого он подозрительно притих. Не хочу рисковать и получить такой же урок.

Снова улыбнувшись, он зашагал прочь и скрылся в ночи. Я лихорадочно повернулся к трактирщику, пытаясь дать ему понять, что хочу еще раз поговорить с Георгиосом или, по крайней мере, узнать, где найти его утром. Но моего греческого на такое не хватило, а трактирщик вообще не говорил по-английски.

На следующий день я разыскал его. Люди указали мне на стройную фигуру вдалеке на фоне невыносимо голубого неба, карабкавшуюся вверх по каменистому холму в преследовании хромой козы. Он громко пел – великолепным, заунывным тенором, контролируемым и по-балкански дрожащим на растянутых нотах.

Поначалу я хотел дождаться, пока он спустится, задать ему множество вопросов, но не стал этого делать. Я вышел на дорогу и оставил Софкаду позади, даже не обернувшись, чтобы в последний раз увидеть его.

Прошлой ночью он, как и Спиро с Нико и десяток других людей, которых я встретил в этой забытой временем стране, вспомнил сон. Он говорил на языке сна. Теперь он проснулся и снова вернулся к реальности.

А вот насчет себя я уверен не был. Но не собирался оставаться тут и выяснять.

У этого нет будущего

Ничего.

Альфьери оптимистично подождал секунд пятнадцать, но его надежды постепенно таяли. Затем он взял свою вторую, самую лучшую волшебную палочку (из слоновой кости и эбенового дерева) и избил ею ученика. Не то чтобы юного Монастикуса можно было хоть в какой-то степени справедливо обвинить в неудаче, но Альфьери нужно было как-то выплеснуть раздражение.

В перерывах между ударами и криками юноши он осмотрел пентакль на случай, если там что-то осталось, но пространство между дымящимися лампами упрямо пустовало. Наконец он позволил ученику вывернуться.