Лихолетье (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 44

— Я согласен с вашим превосходительством…

— В сторону титулование, Владимир Павлович, оно не нужно — мы в Сибири, тут нравы незатейливые, а Иркутск не Петербург, сами увидите. Вы ведь поэт, как мне сказали? Так пишите стихи, а в них правду, подлинную правду, свет и добро нужно, мир и так погрузился в ненависть!

Патушинский остановился, глядя на вытаращенные глаза Владимира Палея. Тот непроизвольно ахнул, совершенно искренне произнес:

— То же самое я написал в дневнике, почти слово в слово. Все что меня раньше интересовало: блестящие балеты, декадентская живопись, новая музыка — все это теперь кажется пошлым и безвкусным.

— Пережитые горести, да еще революция, страдания — все это очищает душу. Так что творите — для вас жизнь только начинаете. Главное — принести пользу будущим поколениям, так устроить жизнь народа сейчас, чтобы подобного никогда не повторялось. Идите, и бог вам в помощь!

Оба молодых князя попрощались с ним за руку, и вышли, а вот старший из Константиновичей, Иван, остался. И негромко попросил с несколько смущенным видом, потупив глаза:

— Моя супруга просит ваше превосходительство об аудиенции, если только это возможно, и у вас найдется время. Она внизу, ожидает в приемной. Осталась, проводив Елизавету Федоровну и несчастных дочерей убиенного Николая Александровича и Александры Федоровны.

Патушинский помрачнел — вдова великого князя Сергея Александровича, убитого бомбой Каляева в пятом году, приняла монашеский постриг, став настоятельницей монастыря. Вот ее то убивать вообще не имело политического смысла — но ведь в той истории умертвили, причем фактически совершив ритуальное жертвоприношение.

Интересно, каким «богам» они служат? Надо будет мне у Яши поинтересоваться — вот его живьем брать нужно, чтобы поспрашивать на досуге, с применение мер для полной искренности в ответах!

Выжившие дочери убитого императора тоже решили принять постриг, и он понимал желание несчастных девочек. И хотя церковные дела не в его компетенции, но в Сибири религию решили не отделять от государства, ведь идеология, пусть и религиозная нужна, памятуя, что «свято место не бывает». А оно надо такое торжество всякой разной бесовщины, которая поперла валом в начале третьего тысячелетия.

Княжны отдали в казну все драгоценности царской семьи, бог знает, на какую сумму со многими нулями по нынешним временам. Своего рода «вклад», и он отдал распоряжение принять их под опись. Единственное, что мог сделать, то гарантировать безопасность всех монастырей, находившихся под охраной государства. И разрешил перезахоронение царственных убиенных мучеников на монастырском погосте, куда сразу потянулись паломники. Так что по всей Сибири и Уралу скоро разойдутся слухи…

Владимир Павлович Палей был заживо сброшен в шахту в 1918 году. Большевики всегда отрицали свое участие в этом убийстве, ссылаясь на «самодеятельную творческую активность масс»…

Глава 39

— В Сибири рабочему человеку куда лучше живется — золотом платят, Как сказывали, будто сыр в масле катаются. Хлебушка вдоволь, и не ржаного с мякиной, ситного досыта.

— Придут сибиряки, живо порядок наведут! Они люди суровые — видывал, когда с японцами воевал.

— Это надо же — воевали с германцами, воевали, замирились, а теперь сызнова с ними на брань выходить⁈

— Лучше своим кровь пускать, борода многогрешная? Так с германцем сподручнее будет, если всем миром навалимся. Кайзер уже на издыхании, говорят — слаба кишка со всем миром сражаться в одиночку.

— Голод на неметчине лютый — все, кто из плена возвращается, о том говорят. Брюкву вместо хлеба дают — у нас до такого не дошло…

— Скоро дойдет — жрать будем пареную репу и радоваться. Ничего не купишь, а то, что из-под полы продают, трудно взять — деньги не берут. Все на мену, пальто за три каравая отдай. Вот картошку копать начнут, легче станет — маслица конопляного али льняного токмо нужно.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Какое масло⁈ Лампады и те давно пустые!

Павел Яковлевич пробивался через толпу рабочих — там вовсю судачили, причем недовольство сквозило в словах у каждого. Объявленная «диктатура пролетариата» вызывала сильнейшее недовольство у этих самых «пролетариев». Национализированные большевиками заводы закрывались один за другим, работники оставались без куска хлеба. Многие возвращались обратно в деревню, где жизнь до последнего времени была лучше — по крайней мере, не впроголодь. «Отходников» здесь везде хватало, это не Петроград, где заводских рабочих было много. Там для большевиков наступали страшные дни — потерявшим работу людям стало трудно уже не жить, выживать. А потому создавались советы фабричных уполномоченных, начались забастовки — большевики ответили закрытием заводов, насилием, запретом на выборы представителей эсеров и меньшевиков. Видимо, предчувствуя такой накал, Совнарком и перебрался из Петрограда в Москву, где так называемой «рабочей аристократии», то есть высококвалифицированных работников получавших до революции большие заработки, было относительно немного. Но и здесь та же напасть — кроме военных предприятий нигде было нельзя найти для себя работу, а для семьи пропитание.

Оставшиеся на фабриках и заводах люди оказались перед выбором — или побираться, перебиваясь случайными заработками, становится кустарями, либо идти в «красную армию» — там хоть паек семьям выдавали. Но лучше в «продотряды», что отправляли в зажравшиеся деревни, выбивать из крестьян хлеб для голодающих. И многие шли, брали в руки винтовки, хотя страшно было — на войне ведь убивают, да и сами крестьяне волками смотрели на тех, кто лишает их выращенного урожая.

Да и не хотелось драться со своими, хотя большевики без устали призывали рабочих подняться на войну. Везде были развешаны плакаты, где говорилось, что «мир капитала удушит пролетария», а помещики, спят и видят, как вернутся обратно в сожженные усадьбы, и отберут у крестьян землю. А их самих будут без всякой жалости пороть, как в «первую революцию», и потому с юга идут казачьи полки «нагаечников».

Вот только в последние дни этому уже не верили, и Михайлов радовался, что он приложил свое умение агитировать, и пускать слухи. Все же после долгих совещаний, собравшиеся в Самаре члены «Комитета Учредительного Собрания» постановили всю помещичью землю признать за крестьянами. Без всякого выкупа, и со сложением всех числящихся недоимок, но с отдачей хлебом по установленным нормам налога, если наделы захотят выделить. При этом в законе было сделано немаловажное уточнение — земля передается в первую очередь малоземельным крестьянам. А отнюдь не выделившимся из общины «пореформенным» хуторянам или зажиточным односельчанам, которых именовали «кулаками». Ведь именно последние стали главными инициаторами захвата помещичьих земель, им же и достались лучшие куски. Так что «мироеды» будут ворчать как злые псы, из пасти которых будут вытаскивать здоровенные кости.

Эта реформа была объявлена под сильнейшим нажимом Сибирского правительства, ведь все преобразования там проводились с упором на «простого» человека, благо помещиков отродясь не было, земли хватало, а капиталистов самая малость, да и те с петербургскими и московскими воротилами связаны. Так что в Самаре возникли стойкие опасения, что «Комуч» крестьяне попросту разгонят, а прибывающие на фронт сибиряки их в этом поддержат. А так как сила была за батальонами под бело-зелеными знаменами, то всем стало ясно, на кого «куры записаны».

Будучи товарищем министра внутренних дел, Михайлов хорошо знал внутреннюю ситуацию в Сибири. Большевицкое сопротивление было сломлено очень быстро, а за подполье принялись всерьез — народа не так много, все друг дружку знают, так что арестовывали большевиков одного за другим, доносов на них с избытком хватало.

Единственный пролетариат, на который можно было опереться — шахтеры Кузнецкого и Черемховского уездов, вольница анархиствующая, «забубенные головушки» — «мы из-под земли, к нам не подходи». Подошли, еще как подошли — «хулиганов» стали расстреливать, а наиболее активная часть погибла, решившись воевать. Теперь нужный для железной дороги и электростанций уголь стали добывать куда активнее, бездельников просто увольняли и высылали без всякой жалости. С железнодорожниками пришли к соглашению — те не стали начинать забастовок, осознав, что к власти пришли «умеренные левые», к которым причисляли и «областников».