Забытые богом - Кожин Олег - Страница 2

Точно ядовитую гадину, Скворцов бросил скальпель на асфальт. Тот зазвенел, но не обиженно, а насмешливо. «Я вернулся! – слышалось в его стальном голосе. – И я никуда не денусь». Тягучий страх наконец затопил разум, и Макар, не разбирая дороги, бросился в темноту, прочь от горящего музея.

Ревущее пламя издевательски хохотало ему вслед.

Часть I

Закат

Возлюбленные

Светозарево, июнь

Травы было – валом. Сочные хрусткие заросли, высотой почти до пояса, густые, как волчья шерсть. Везде, где только можно, а в особенности там, где раньше было нельзя. В таких местах трава разрасталась особенно яростно и буйно, со страстью освободителя отвоевывая некогда отобранные человеком угодья. А этой дуре приспичило объедать солнечные головы одуванчиков, усеявших задний двор ярким колышущимся ковром. Широкие рога мешали, цепляясь за выбеленные непогодой жердины забора, но корова упрямо тянула вперед толстую шею. Полчища одуванчиков исчезали, смолотые крепкими зубами. Недовольные шмели, обиженно гудя, отлетали прочь, на безопасное расстояние.

Вера уже не кричала, а хохотала как полоумная, прижимая ладони к животу. В такт смеху подпрыгивали толстые пшеничные косы, украшенные все теми же ядовито-желтыми одуванчиками. Прибежавший на ее истошный вопль Илья с облегчением выдохнул и опустил на землю тяжеленный колун. Что было в руках, с тем и прибежал спасать жену от неведомой напасти.

Вера, отхохотавшись, повернулась к мужу. Не выдержала, сморщила вздернутый конопатый нос и прыснула вновь. Театрально схватившись за сердце, Илья пошел к жене, взбивая ногами одуванчиковое море. Золотая пыльца оседала на коже, проникала в нос терпким ароматом лета. Хорошее лето выдалось. Настоящее.

– Люшка, у тебя такая, ха-ха… – не унималась Вера. – Ты бы видел… Ха-ха! …ты бы видел свою… Ха! Аха-ха! Рожу!

Илья поглядел на себя со стороны: взмыленный, раскрасневшийся – бежал с другого конца двора, – отросшие волосы растрепаны, глаза навыкате, все еще выискивают опасность, – и тоже рассмеялся. Облегченно и немного нервно.

– А ты! Ты-ы-ы! – Вера обернулась к корове, погрозила острым кулачком. – У-у-у, дура, блин! А-ха-ха!

Меланхолично пережевывая солнечные цветы, корова глядела на Веру влажными добрыми глазами. «Надо же, – с удивлением отметил Илья. – Выжила». В конце марта, когда наконец стало ясно, что случившееся необратимо, Илья пришел на ферму и открыл загоны, выпуская измученных, перепуганных животных. Оголодавшее, страдающее без дойки стадо ломанулось на волю. В жалобном мычании слышались почти человеческие недоумение и обида. Илья хотел бы им помочь, да только ухаживать за без малого сотней голов – никаких рук не хватит.

– Дальше сами, – чувствуя странную неловкость, бормотал он. – Вон какие здоровые, справитесь как-нибудь…

Не к месту вспомнилась присказка соседа деда Антона: «Пусть корова думает, у ей голова большая!» Вот и пусть думают, как выживать без помощи человека. Прямо наглядное учебное пособие для экологов, освобождающих куриц и кроликов из-под гнета фермерских хозяйств. Вернее, освобождавших. Илья никак не мог привыкнуть думать и говорить в прошедшем времени.

После он ходил по дворам, выпуская скотину и птицу, снимая ошейники с собак, открывая двери застрявшим в домах кошкам. Курей и уток забрал к себе, сколько смог. Ухода особого не требуют, в еде неприхотливы, а в одну сарайку пара сотен влезет. Еще увел четырех козочек, что держала подслеповатая Авдотья Степановна, бывшая поселковая староста. Птица, яйца, молоко – жить можно…

– А ну, ты! – крикнул Илья корове. – Кыш! Пшла отсюда!

Та невозмутимо ощипывала цветы, нагулянные бока раздувались кузнечными мехами. В прядающем ухе покачивалась, похожая на модную серьгу, фермерская бирка с номером.

– Оставь ее! – всхлипывая от смеха, попросила Вера. – Пусть жрет… корррр-ова!

Держась за бок, Вера пошла Илье навстречу. Охая, повисла у него на шее. Илья подхватил жену на руки, прижал, как ребенка. Вес у Веры всегда был птичий, для здорового мужика так и вовсе ничтожный.

– Ой-ё-ёй! – простонала Вера, запрокинув голову. – Как напугала-то, дубина рогатая! Представляешь, лежу, никого не трогаю, книжку читаю. Слышу, стучит что-то по забору! Повернулась, а там эта морда! Уф-фуууу! Я чуть ежа не родила!

Илья донес жену до расстеленного среди одуванчиков покрывала, опустился на колени. Вера скатилась с рук, перевернулась на спину, посылая глубокому чистому небу блаженную улыбку. Желтоватое солнце тяжело взбиралось в гору. Судя по укоротившимся теням, до верхней точки ему оставалось ползти еще часа полтора. Почти не было ветра, и легкокрылые насекомые рассекали густеющий воздух. Заросшие без присмотра поля, тянущиеся от заднего двора до самого горизонта, лениво колыхались под редкими порывами. Без людей, без грохочущих тракторов и комбайнов этот уголок оказался сказочно-прекрасным. Даже старый погост, раскинувший крестообразные кости на пригорке, возле далекого ельника, казался светлым и радостным, словно парк развлечений.

Светло-синие, в тон небу, глаза смотрели куда-то мимо Ильи. Опираясь на локоть, Вера потянулась к мужу, легко расстегнула единственную пуговицу на обрезанных джинсах. В приподнявшихся скулах проступили очертания игривой улыбки. Я ни при чем, говорила она, пуговицы расстегиваются сами собой, так бывает. Когда Илья попытался стянуть с нее майку, Вера отстранилась и сама сняла ее через голову.

Она притянула Илью, горячая и неистовая, как само лето. Полная жизни и пахнущая цветами. Илья опустился на нее, бережно, точно боясь раздавить. На его поясе тут же защелкнулся капкан стройных женских ног. Вера слабо охнула, когда Илья вошел в нее, и они потонули среди бескрайнего океана одуванчиков, на заднем дворе, на виду у всего мира.

Ночь шаталась вокруг дома, терлась о стены, еле слышно шурша мышиными лапами. Многоглазая ночь, среброглазая ночь, она с надеждой заглядывала в запылившиеся окна, выжидая, когда потухнет последняя свеча. В спальне свечи были повсюду – на трюмо, на зеркале, в изголовье кровати. Даже на подоконниках, в опасной близости от занавесок. Мелкие кружочки, залитые в тонкую жесть, длинные церковные палки, толстенные рождественские бомбы, ароматизированные и обычные, – свечей было разных без счету.

Старый продавленный диван скрипел при малейшем движении, но менять его Вера отказывалась наотрез. Они даже немного повздорили, когда Илья приволок шикарную кровать с дорогущим матрасом – разобрал и вынес из домика москвичей, приезжавших в деревню на лето.

– Это… это… Блин, Котов, ты чем думал вообще?! Это же как сапоги с покойника снять!

Добрая Вера всегда называла его ласково: Илюшей или Люшкой. Сердитая Верка – только по фамилии. Сам Илья не видел ничего зазорного в том, чтобы взять из пустого дома никому не нужную кровать. Да и, в конце концов, не умер же на ней никто. Но жена уперлась всерьез. На предложение вернуть обратно еду, дрова, генератор, все, что они так или иначе брали уже несколько месяцев, Вера ответила:

– Не путай теплое с мягким, Котов! Это другое… Без этого не прожить. А без кровати… Проживем как-нибудь без кровати.

И жили без кровати. Был, конечно, вариант, который устраивал обоих: взять новую, прямо в магазине, но ехать ради этого в Слободской не хотелось. Не готовы оказались Котовы к такому путешествию. Немного позже, говорили они друг другу. Не сейчас. Надо выждать время.

Они находили тысячу причин, чтобы не ехать сегодня, и две тысячи, чтобы не ехать завтра. Когда прошел первый шок, когда пришло понимание, что жизнь – их жизнь – не остановилась, они научились шутить и смеяться над происшедшим. Но ни Илья, ни Вера никогда всерьез не думали сесть в старенькую фермерскую газель и покинуть деревню. Единственной причиной, якорем, удерживающим их на месте, был страх. Они боялись, что мир может оказаться именно таким, каким они его представляли.