Забытые богом - Кожин Олег - Страница 14

Она таки закусила губу, по-прежнему не сводя с мужчины глаз. Губы у нее были приятными, полными, но кривые нечищеные зубы сводили эффект на нет.

– Я та-а-ак давно мечтала, что кто-то придет и мне не нужно будет больше бояться… и больше не будет одиноко… и холодно…

Пока ее пальцы умело расправлялись с брючным ремнем, мужчина сидел не шевелясь. Только когда девушка добралась до ширинки, едва заметно вздрогнул, но и только.

– Правда, я думала… только не обижайся… я ждала, что будет кто-то помоложе… Но ведь это не важно, правда? У тебя ведь там все работает, да?

По тому, как качнулась картинка, Макар понял, что мужчина кивнул.

– Во-о-от, во-о-от и хорошо-о-о… – заулыбалась девчонка, вовсю орудуя рукой в расстегнутой ширинке. – Раз есть ты, значит, есть и другие, правильно? Мы их обязательно найдем… Только сперва потрахаемся, да? Потрахаемся хорошенько. Во-о-от та-а-ак…

Разукрашенное косметикой лицо опустилось. Макар почувствовал, как снова вздрогнул мужчина. Коротко, скорее от омерзения, чем от вожделения. Черноволосый затылок мерно задвигался вверх-вниз, и Макар ощутил возбуждение. От малолетки по-прежнему несло потом, но тело, соскучившееся по женским ласкам, плевать хотело на условности. Скворцов даже немного поплыл, как если бы это ему сейчас делали минет. Потому-то и прозевал момент, когда узкая старческая ладонь нырнула под борт пиджака и вернулась оттуда уже с пистолетом. Блестящий ствол, чернотой своей похожий на дилдо с прикроватной тумбочки, зарылся в волосы

парика, между глазом и проколотым ухом. И прежде чем Макар успел что-либо подумать, оглушительно грохнул, заляпав стену кровью вперемешку с мозгами…

Выскочил ли Макар самостоятельно, или его безжалостно вытолкали, но пробуждение оказалось резким и даже болезненным. Из кровати его, мокрого от пота, дрожащего, выбросило как из пушки. С торчащим колом членом Макар носился по темным комнатам, не понимая, где он и что делает. Только повторял безостановочно, как заведенный:

– Сука! Сука! Сука! Сука, сука, сука!

В темноте под ноги бросалась какая-то мебель, норовя побольнее врезать по пальцам. Скворцов натыкался на углы и бился плечами о дверные проемы. В конце концов запнулся о скатанный ковер, растянулся во весь рост, со всего маху треснулся локтями о пол. От боли заматерился еще сильнее, наконец-то выдав все, на что способен.

В кухне Макар с размаху вышиб стекло стулом, смешав затхлый воздух пустой квартиры с уличным, свежим и безумно вкусным. Здесь, на сквозняке, стараясь унять бешено колотящееся сердце, Макар немного пришел в себя. Все еще дрожа то ли от страха, то ли от холода, он поднял глаза к звездному небу и сказал, как проклял:

– Надеюсь, эта тупая шлюха откусила тебе член, старый ты козел!

В этот момент он почти верил, что сказанное каким-то образом долетит до адресата.

Праведные сестры

Ключи, ноябрь

Мать сожрали кошки.

Это не укладывалось в голове. Мать была вечной, как тайга, как солнце, как Енисей, чье широкое скованное льдом русло, обнесенное неровным гребнем елок, начиналось в какой-то сотне шагов от дома. Дом тоже был всегда, и всегда была мать. В сознании Любы и сестер само это место, глухая староверческая деревенька в сердце Красноярского края, звучало синонимом Вечности. Но, оказалось, даже Вечность ничто перед толпой вшивых голодных кошек, всеми силами желающих выжить. Они сожрали и переварили ее и нагадили на останки.

Вера и Надежда стояли у забора, возились с лыжами. Сестры выбрали отличные лыжи: легкие, прочные, скользящие по снегу, как сало по разогретой сковородке. В недалеком прошлом такие стоили небольшое состояние. Для сестер, с детства ходивших на деревянных советских кривулинах, это было сродни смене ботинок. Как если бы человек, полжизни носивший бетонные блоки, надел кеды. Весь остаток дороги сестры не шли – летели! Даже Надя, самая старшая, после марш-броска раскраснелась, но выглядела свежей.

Они добирались до матери долгие восемь месяцев. С того самого дня, как Господь явил Чудо, вознеся всех чад своих, сестры знали, чувствовали, что где-то там, в родном гнезде, так неосмотрительно покинутом почти сорок лет назад, их по-прежнему дожидается мать. Никогда еще путь домой не занимал так много времени. Но в мире, где не осталось водителей, человек, не умеющий обращаться с машинами, может рассчитывать лишь на свои ноги.

Усталые, натруженные ноги в стоптанных туфлях несли их, покуда хватало сил. Звонким топотом мимо зеленеющих городов и глухих деревень. Тихим шелестом по запруженным автострадам и пустынным шоссе. Хрустом гравия вдоль бесконечно ползущих за горизонт лестниц железных дорог, где застыли составы поездов, похожие на недоумевающих гусениц.

Однажды, где-то под Томском, сестры специально свернули на фермерское поле: посмотреть на аэрофлотовский «Ил». Ни повреждений, ни спасательных трапов, просто огромный самолет посреди колышущегося моря налитой пшеницы. Его недосягаемо высокие, наглухо задраенные двери и затемненные иллюминаторы безотчетно нагоняли тихую жуть. Ночью, на стоянке, Любе и Надежде снился набитый мертвецами салон. Наутро они проснулись разбитыми и измученными и даже не удивились общему сну. В мире и без того хватало удивительных странностей. Вера тогда завела свою старую песню: мол, Бог ей во сне нашептал, что бояться нечего, и салон самолета пуст так же, как весь мир, и там нет ничего, кроме тишины и пыли. Надежда вновь зашипела на младшую и велела замолчать, замолчать, пока не поздно.

В пути сестер нагнала зима. Туфли сменились унтами и лыжами, и дело пошло бодрее. Из последней точки, Енисейска, сестры вышли ранним утром, прихватив легкие котомки с едой и водой, подгоняемые близостью цели. Они уже пересекли полстраны. Что такое двенадцать часов бега по сугробам в сравнении с бессчетными километрами по пустым дорогам? Они мчались, как молодые, забыв, что младшей из них давно перевалило за пятьдесят. Они отдали этому марафону остаток сил, вложились в финальный рывок… и все равно опоздали.

Когда Люба открыла дверь, кошки хлынули на улицу, будто клопы, убегающие от дихлофоса. С диким мявом разношерстная орда вылетела из темных сеней. Одна, две, пять… На восьмой кошке Люба сбилась и перестала считать. Поняла лишь, что кошек больше – много больше! – двух десятков. Раззявленный рот тамбура выплевывал рыжих, пестрых, черных и белых с подпалинами, пушистых породистых сибиряков и неказистых дворняжек, молодых и старых, здоровых и истощенных. Точно подземные жители, они щурились на закатное солнце, отраженное в снегу, и тут же набрасывались на спекшиеся сугробы, одурев от жажды. Некоторые, завидев высокую немолодую женщину, так похожую на их бывшую хозяйку, останавливались. Кошки с надеждой вглядывались в блеклые глаза Любы, терлись об оленьи унты, требовательно мяукали. Мерзкие двуличные твари, прикидывающиеся друзьями человека!

Следом за кошками из сеней потянуло запахом беды: небывалой смесью затхлой сырости, кошачьих испражнений и густого духа смерти. Люба в нерешительности замерла, не в силах перенести ногу через порожек. Хрустя снегом, подошли сестры. Встали рядом, едва умещаясь на дощатых ступенях. Вера стянула мохнатую песцовую шапку, уронив на плечи толстые седые косы, и теперь с каким-то детским беспокойством месила ее узкими ссохшимися ладонями. Практичная Надежда прихватила лыжную палку, нацелила острие в черный дверной проем.

Боязно было входить внутрь, нырять лицом вперед, в темноту и жаркий смрад. И ясно уже, что ждет там, среди родных стен, а все одно, никак не соберутся ноги переступить злополучный порог. Точно за ним Рубикон, перейдя который уже не вернуться, не отмотать назад, и ужас станет необратимым.

От ползущего из дома нечистого тепла на лице проступил пот. Люба сбросила шапку на затылок, позволив ей болтаться на шнурках. Сорвала плотные рукавицы, сунула за пояс. «Капельница» работала исправно, наполняя дом жаром толстых металлических боков. Для живущей в деревне пожилой женщины («Да что там! – мысленно поправилась Люба. – Для древней женщины!») небольшая буржуйка с тонким шлангом, ведущим к бочке с соляркой – настоящее спасение. Мать, конечно, была бодрой старухой, способной и воды с родника принести, и печь дровами загрузить, но ведь возраст не спрячешь. Люба осеклась, сообразив, что думает о матери в прошедшем времени. Мать – была.