Лабиринты чувств - Дубровина Татьяна - Страница 17

А почему, собственно говоря, она так уверена, что он еще там? Разве у него нет собственных дел?

Вся его труппа сейчас в мыле: оформляют загранпаспорта. Ведь их пригласили на гастроли не куда-нибудь, а в Париж, на родину великого остроумца Бомарше!

Юля с гордостью считала, что этот контракт заключен не без ее помощи. Но…

«Париж? — Юля неожиданно почувствовала в сердце легкий укол ревности, словно заразилась этим не свойственным ей болезненным чувством от Сесиль. — Столица Франции, столица любви! Неотразимые француженки…»

В Париже есть знаменитая Пляс Пигаль, где опытные искусные «профурсетки» профессионально отлавливают клиентов. А кроме того, во Франции масса любвеобильных девиц, для которых это не профессия, а хобби. Они рады заняться «этим» так, для удовольствия…

А Денис… о, он знает толк в «этих» удовольствиях и умеет их дарить!

Что за глупость приходит в голову, просто бред сивой кобылы в яблоках! Чем Париж опаснее Москвы? Здесь тоже хватает этих, которые… тьфу!

Редко Юля ощущала тоску и нервозность, а сейчас это почему-то с ней случилось. Даже прохожие, которых она обычно любила рассматривать, нынче выглядели какими-то раздраженными и толкали ее на каждом шагу…

И сам воздух был проникнут чем-то — даже не печальным, а жалким, как будто в нем витало унижение. Отчего это?

Юля прислушалась: из подземного перехода доносилась заунывная мелодия: «Извела меня кручина, подколодная змея. Догорай, гори, моя лучина, догорю с тобой и я…»

Однажды Юлька сама нарочно пела это Лидии, чтобы разжалобить соседку. Пела — и внутренне забавлялась.

Но в этот день песня по-настоящему взяла ее за живое. Как будто лично она, Юлия Синичкина, из тоненькой девушки превратилась вдруг в тонюсенькую тлеющую щепочку, которая постепенно и неотвратимо обугливалась.

«А ведь причин-то для унывания вроде бы нет никаких», — уговаривала она себя, спускаясь в переход.

Есть причина, вот она!

Потертая кепчонка просяще лежит на асфальте, в ней — несколько монеток да пара мятых бумажек, деньги все мелкие.

А печальная музыка захлестывает, и хочется плакать.

Это аккордеон… И играет не кто иной, как Василий Павлович, Юлькин сосед. Руки у него покраснели от холода, пальцы уже плохо слушаются, а он все не у ходит. Ждет, что найдется добрый человек, который кинет в кепку подачку покрупнее.

Может, и была у него веселая жизнь когда-то, в бытность массовиком-затейником, зато сейчас…

— Василий Павлович! Деда Вася! — окликнула девушка.

Старик смутился, встретив знакомую, однако растягивать мехи не перестал, только показал глазами проходи, мол, чего уставилась? Не лезь в чужие дела…

Кто-то невнимательный наступил гря зным ботинком на кепку чертыхнулся, зашагал дальше.

Сотенная купюра прилипла к мокрой подошве, как выброшенный конфетный фантик, и дневной заработок старого музыканта сразу уменьшился.

Но Василий Павлович не остановил неловкого прохожего и не бросился следом. Только проводил свою денежку покорным, обреченным взглядом побитой бездомной и беспородной собаки, которой не суждено найти себе заботливого хозяина.

«Человек не собака, нет, нет, нет!» — все протестовало у Юльки внутри.

— Пойдемте, Василий Палыч! Пожалуйста!

— Отзынь, — огрызнулся старик. — Публику отпугиваешь.

— Какая публика! Все бегут, всем до фени.

— Какая-никакая, а глядишь — кто-то и платит. — И пенсионер неожиданно по-доброму добавил: — Ступай, внученька. Простынешь.

— Не уйду! — стояла на своем Юля. — Простужусь, схвачу воспаление легких, а без вас с места не двинусь! Ну пошли же, дедушка Васенька, миленький, хороший!

— Я не миленький. Я не хороший. Был бы хороший — государство небось обо мне бы позаботилось.

— Я, конечно, не государство, но… У меня пакет молока есть, и картошка, и курица замороженная, поделимся по-братски.

— Я не нищий, чтоб подаяниями жить! — гордо отозвался старик.

Юля кивнула на кепку:

— А это что, не подаяние?

— А это за труды!

— Зарабатывать хотите? Ну хорошо. Тогда я вам заказываю музыку. Сыграете специально для меня?

— Как в кабаке?

— Как в Большом театре.

— Эка хватила! Там оперу играют. Вы, молодые, ее не признаете. Вам бы все танцы-шманцы, буги-вуги.

— А вот и нет. Я как раз хочу оперу. Россини. Осилите?

— Цирюльника, что ли?

— Ну да. Парикмахера. Севильского имиджмейкера по имени Фигаро.

— Серьезный мне заказчик попался! — рассмеялся старик и поднял с земли кепчонку вместе с ее скудным содержимым. — Такую распрекрасную музыку я тебе и бесплатно исполню. Это для меня — в удовольствие.

— Нетушки! Не обижайте меня, деда Вася. Я тоже не нищая и на халяву не согласна. С деньгами, правда, в очередной размолвке, так что рассчитаюсь продуктами питания.

— Будь по-твоему!

«А, браво, Фигаро, браво-брависсимо», — словно целый симфонический оркестр, наяривал трофейный аккордеон, когда они поднимались из подземного перехода.

«А, браво, Фигаро, браво-брависсимо», — пел инструмент в троллейбусе, и пассажиры меняли унылые выражения лиц на жизнерадостные.

«А, браво, Фигаро, браво-брависсимо», — старик играл крещендо уже на подходах к дому. Милиционер, который до сего момента только и высматривал с видом хищника, кого бы оштрафовать, приосанился и козырнул им.

«Браво-брависсимо, тра-ля-ля-ля!» — Они с музыкой вошли в квартиру.

Юлька, как ни странно, сразу нашла свои ключ, а Василий Павлович и не подумал хранить дальше в тайне от Кузнецовых свой исполнительский дар. Пусть кричат, пусть ругаются, скандалят и закатывают истерики!

Он больше никого не боится. Он человек искусства, и без музыки ему не жить!

Музыка хоть и не приносит дохода, зато сбрасывает с тебя груз прожитых лет, и все невзгоды кажутся благодаря ей пустячными и преодолимыми…

Лида, однако, не кричала, не ругалась и не скандалила Но, как оказалось, вовсе не потому, что продолжала чувствовать себя невозмутимой и царственной звездой экрана.

Хотя величественная Вавилонская башня все еще возвышалась на ее голове, но она под тяжестью фальшивых фруктов основательно покосилась и стала напоминать скорее Пизанскую. Тоже, впрочем, чудо мировой архитектуры.

Лида смотрела на Юлю жалостливо и слегка виновато. Из-за ее плеча соболезнующе выглядывал Боря.

— Что, из Саратова звонили?! — испуганно спросила Юлька, сразу вспомнив о мамином больном сердце.

Но Лида, отрицательно мотнув головой, отчего прическа обрела еще более опасный крен, приложила палеи к губам.

— Тсс!

И кивнула на приоткрытую дверь в Юлину комнату.

Девушка шагнула туда, заглянула.

Ее родная сестра и ее любимый — нет, с этой минуты уже бывший любимый, — поспешно натягивали на себя первые попавшиеся одежки. На Ольгины плечи была наброшена, вместо халата, клетчатая рубашка Дениса, которую она даже не успела застегнуть, а предатель неловко втискивался в узкие девичьи джинсы.

Оба были красны как раки и избегали смотреть Юле в лицо.

Не хватило им, значит, стойки на голове и «колеса». Решили ввести в свой гимнастический комплекс новые, более эффектные упражнения. Парная программа.

Позади, в коридоре, Лида зло прошипела:

— Даже запереться не потрудились, сволочи. Ни стыда ни совести. Гони их обоих к чертям собачьим!

Юля обернулась:

— Спасибо, Лидочка. Мы разберемся.

И она захлопнула дверь. Казалась абсолютно спокойной.

А старик затейник, истосковавшись за долгие годы по настоящей музыке, увлекся и продолжал играть. Видимо, он был в экстазе и просто не замечал, что творится вокруг.

Отдав дань Россини, аккордеонист перешел к другому мастеру итальянской оперы, Леонкавалло. От игривой мелодии — к трагической. Но сейчас она звучала как горькая издевка:

— Смейся, паяц, над разбитой любовью!

И Юлька послушалась этого музыкального совета: засмеялась. Для того, чтобы не расплакаться.