Сибирь в сердце японца - Кюдзо Като - Страница 21

Когда я все понял, то мне стало неловко. Дело было в том, что в мединституте я проучился четыре года, но в связи с войной был призван в армию. Кроме того, у меня почти не было практики, хотя я относился к учебе серьезно. К тому же, при родах я присутствовал только два раза. Тогда я думал, что попаду в армию и знания о родах и женских болезнях мне никогда не понадобятся.

На вопрос лейтенанта, можно ли здесь помочь, я ответил утвердительно. Ноги мои сделались ватными, но выбора не было: нужно был идти спасать роженицу. В нашем лазарете кроме меня было еще три санинструктора — Васино, Кумогами, Огино. Видя мою растерянность, Огино сказал с улыбкой: «Не беспокойтесь, господин военврач!». «То есть как?» — спросил я. Огино, хотя и значился в лагере санинструктором, по профессии был глазным врачом. Он пояснил, что будучи студентом жил на квартире у врача-гинеколога и часто помогал ему в работе, а иногда и работал вместо него.

Мы быстро подготовили инструменты и попросили нашего лагерного переводчика Ногути помочь нам. Выйдя с молодым отцом за лагерные ворота, мы быстро пошли на станцию. На станции находился деревянный дом. Внутри в общем зале, разделенном перегородками, жили четыре семьи. В одной из таких комнат прямо у входа возле окна стояла кровать, на которой лежала роженица.

Когда мы вошли, то разговаривавшие там люди (примерно 10 человек) сразу замолчали и стали смотреть на нас. Переводчик Ногути заговорил по-русски. Огино, осмотрев женщину, сказал: «Господин военврач! У роженицы атония матки. Ей нужно сделать укол, но у нас нет такого лекарства, попробуем помочь обычным массажем». И мы стали по очереди делать массаж. Это заняло примерно 1 час. Послед наконец-то вышел. После долгого напряжения все вздохнули с облегчением. Я точно не помню, что сказал тогда солдату Огино, может быть, «спасибо» или «хорошо», а, может, принятое у русских одобрение «молодец», оно в тот момент было очень к месту. Когда мы сказали, что все закончилось благополучно, то все находившиеся поблизости люди стали креститься правой рукой, повторяя какую-то короткую фразу. Как объяснил нам потом переводчик, они говорили: «Слава Богу!». Эти слова русские повторяют всякий раз при благополучном исходе. Тридцать лет прошло после революции, но вера в Бога, которую пытались искоренить, продолжала жить.

Переводчик Ногути рассказал позже, что муж рожавшей женщины работал здесь водителем грузовика, возил грузы для строительства железной дороги. Когда с его женой случилось такое, он очень волновался. Медсестра, принимавшая роды, ничем не могла помочь роженице. Она настаивала, чтобы поехали за врачом в поселок Тэрма и была против того, чтобы к роженице приглашали японского врача-военнопленного. По ее мнению, японским военнопленным ни в коем случае нельзя доверять. Но с ней не согласилась жена начальника станции. Она сказала: «Да, они военнопленные, но это вовсе не значит, что им нельзя доверять. Они добросовестно работают, и русские должны у них этому учиться. А если ждать нашего врача, который не известно приедет ли, то дело может плохо кончиться. Поэтому нужно срочно идти за врачом-японцем». И тогда муж рожавшей женщины побежал в лагерь японских военнопленных.

Благополучным окончанием этой истории я был обязан санинструктору Огино, старшему меня по возрасту и более опытному медику. Он здорово помог мне, молодому и начинающему врачу. Конечно же мне помог и переводчик Ногути, старавшийся в такой непростой ситуации находить как можно более точные слова.

Этот случай познакомил меня с женой начальника станции: она радовалась тому, что все кончилось хорошо и ее мнение о японцах военнопленных оказалось верным. Позже мы иногда встречались, эта женщина угощала меня чаем, хлебом, махоркой. Бывая у нее в гостях, я обратил внимание на отсутствие в их комнате портретов Ленина и Сталина. Это было интересно. Однажды я спросил об этом у самого начальника станции, но он ничего не ответил и только покачал головой. Мне почему-то казалось, что они сознательно не развесили эти портреты. Оказывая помощь больным, я бывал в домах многих советских людей и всякий раз видел на стене портрет «великого вождя». Дом начальника станции в этом плане был исключением, и это позволяло думать, что в этой стране есть молчаливо противостоящие «великому вождю». Позднее я узнал от жены начальника станции, что ее муж был в плену у немцев и после освобождения его отправили в Сибирь. Если снова будет война, говорила она, и ее мужа призовут на фронт, то она, когда он заснет, отрежет ему руку.

* * *

Раз в несколько месяцев в лагерь приходил советский врач и проводил медосмотр японских военнопленных. Осмотр был внешним, даже без использования слуховой трубки. Обращалось внимание только на заднюю часть тела. Если она была слишком мягкой, то военнопленный считался больным и освобождался от работы.

Летом, на второй год моего пребывания в лагере, после медосмотра освобождение получили более 60 процентов военнопленных.

Это было чрезвычайное происшествие, поскольку срывалось выполнение плана. Советский врач, человек пожилой, молчаливый и интеллигентный, проводивший осмотр, был сам заключенным. За что он попал в заключение, мне было не известно, но врач был порядочным человеком и осмотр проводил добросовестно, сочувствуя военнопленным.

При медосмотре всегда присутствовали начальник лагеря и я. Как-то начальник лагеря указал советскому врачу на слишком мягкое отношение к военнопленным. Но тот не прислушался к замечанию начальника лагеря и действовал как велела ему совесть врача. Я берусь утверждать, что этот врач сочувствовал оказавшимся в Сибири японским военнопленным, которые не знали, когда же их отпустят домой.

Освобождение от работы такого большого количества военнопленных стало событием в районе. В лагерь неожиданно приехал офицер политотдела с переводчиком. «Врачу и переводчику немедленно к дежурному офицеру!» — передали мне. Нас проводили в отдельную комнату, где уже сидели офицер политотдела и переводчик. Последний присутствовал для того, чтобы следить за правильностью перевода нашего переводчика Ногути и не допустить между нами разговоров.

Допрос начался так: «В нашем лагере после медосмотра 60 процентов военнопленных освобождены от работы. Что это означает и что вы как врач можете сказать по этому поводу?» Я, поняв насколько серьезен вопрос, ответил, что наш отряд, не зная об окончании войны, целый месяц скитался по лесу, и люди совершенно измучились. Сибирский климат для нас — суровое испытание. Мы работаем в сильные морозы больше положенного и даже без выходных. У нас слишком плохое питание, чтобы все это выдержать. Норма завышена, ее невозможно выполнить даже при большом старании. Из-за невыполнения нормы уменьшают питание. Вот главные причины слабого здоровья.

Позже переводчик Ногути сказал мне, что я говорил все правильно, но напрасно сказал в конце о своей неопытности — это было воспринято как признание своей некомпетентности.

Как стало потом известно, такая же беседа состоялась с самим начальником лагеря и с командиром японского батальона. Говорили, якобы начальник лагеря назвал это происшествие результатом систематического саботажа японского командира батальона и их военврача. Как будто он не знал, что при скудном питании многие солдаты, пытаясь подавить чувство постоянного голода, добавляли в котелок с супом снег.

Через несколько дней меня и командира батальона вызвали к дежурному офицеру, следом принесли наши личные вещи и передали нас конвою. Мы не могли понять в чем дело. Нам не объяснили, за что нас арестовали. Некоторые военнопленные говорили нам, что в этой стране такие законы. «За что?» — такой вопрос в этой стране задавали миллионы людей, но никто ни разу не получил ответа. В конце концов, сменив два-три лагеря, я попал в так называемый отдельный лагерь № 117, или штрафной батальон.

* * *

Официального ответа на вопрос о причине моего перемещения в штрафной батальон я так и не дождался. Пытаясь это выяснить у конвоиров и офицеров, я слышал всегда одно и то же: сами знаете «за что». Мы с командиром японского батальона капитаном Иван считали, что ничем не заслужили наказания. Нам даже не объяснили, где находится этот отдельный лагерь № 117. Содержащиеся в нем заключенные и военнопленные использовались на строительстве железной дороги, прокладка которой началась еще до войны. Во время войны уложенные рельсы сняли, строительство было вновь начато уже в мирное время. По этой ветке полагалось перевозить сырье. Работать здесь было тяжело. Одно место в лагере № 117 было ограждено четырьмя рядами колючей проволоки. По углам там стояли вышки с часовыми, внизу находились собаки. На огражденной территории было два деревянных барака с зарешеченными окнами. На ночь ворота на этой части лагеря закрывались. И если кому-то нужно было оправиться, то он это делал между бараками и колючей проволокой. Повсюду на стенах бараков были бесчисленные следы от раздавленных клопов. Внутри стоял какой-то особый запах человеческой крови, пота и грязных тел. Спали на двухъярусных нарах валетом. Когда узники ложились спать, то из всех щелей начинали выползать клопы. Сонные люди машинально били себя по лицу и телу.