Сны над Танаисом (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич - Страница 41

Я уходил прочь, не оглядываясь. Путь преградила Река. Я двинулся по берегу, навстречу течению, без всякой ясной цели и мысли.

Знаю теперь, думаю теперь о том дне с благоговением и улыбкой: судьба нарочно пытала меня, опустошая и унижая душу. Всему - свой срок. Довольный своим усердием и мужеством, сытый самим собой и ослепленный гордостью, я не был готов принять семя высшей правды: ей не прорасти в изобильном саду риторики. Она, как нежный и прекрасный весенний цветок, легко растет лишь на пустых полях, только что открывшихся из-под снега, на пепле осенней сгоревшей степи...

Там, у воды, я наткнулся на иссохший остов некогда мощного ствола ветлы. Ветер повалил дерево, оставив лишь низкий, весь в разломах пень. Потемнев и растрескавшись, пень казался теперь едва ли не идеальным воплощением тленности всего сущего. Однако почти от самых корней, окружая массив мертвой древесины, обрамляя его животворным венцом, тянулись вверх тонкие молоденькие ветви. Напоминали они собой недавно проросшие из семян юные древесные стебли.

Разве, довольный собою, сумел бы я прозреть в этом знак истины?

В тот день я умер и родился вновь.

Дума моя вновь наполнилась светом.

- Эвмар! - позвал я друга, словно он в тот миг стоял рядом со мной.

...Взгляни же: погибло давно это дерево, но весной оно снова цвело.

И вот ныне вода и сам ветер, сгубивший его, разносят новое семя.

И так в любом старом древе: у исхода ствола, под корою в глубине его плоти, спят незримо для нас семена.

Пока древо растет, пока крепнет, являя свету цветы, зреют в кроне его семена-одногодки и, созрев, разлетаются прочь.

Этим крепок древесный род, не обрываясь в веках.

Но если рок сломит ствол у самого корня, даже тогда не подступится к дереву смерть.

Незримое семя хранится до этого часа и может ждать век, пока обрушатся крона и ствол.

Оно прорастет сквозь твердеющий панцирь коры - и даст новое семя, а судьба того семени - в землю упасть и взойти.

И пусть за весь век не взошел ни один росток от семени кроны, все же надежда жива продлить свой род на земле.

Так же Город: он тоже во времени - древо.

И ствол его может быть сломлен вражеской бурей под корень.

Что же увидит случайного путника глаз, кроме жизнью забытых развалин?

И никому: ни стратегу и ни летописцу - не дано здесь увидеть семян нашей славы и наших надежд.

Тех семян, что начали ввысь прорастать от корней ниспровергнутой тверди.

Ты же сам говорил: должен эллин последний защищать свой последний очаг, покуда способен дышать.

Лишь тогда спустя век, или даже эон, или больше эона боги на землю вернут с эллинским сердцем народ и душою, сверкающей ясным огнем всей великой славы Эллады.

Были б корни глубоки, и были бы воды чисты, питавшие первое, праматеринское семя...

Так и жизнь человека в судьбе вырастает, как древо.

Час придет, когда вихрем беды и недуга сломит ствол, как бы ни был могуч он.

Но тотчас же, проснувшись, потянется вверх от корней из незримого семени духа новый нежный росток.

Сквозь кору остывающей плоти прорастет он.

Ни варварской буре, ни времени и ни огню - не под силу сгубить незримое семя Отчизны.

...Не я думал, не я говорил: словно голос великого кифаремда Олимпа звучал над моей головой. Я очнулся и, обернувшись, увидел мой Город. Что я без него? Ничто. Сорванный и унесенный ветром лепесток... Меня потянуло домой, потянуло с такой силой, будто я видел Город во сне из-за двух морей, из-за долгих лет, прожитых в изгнании. Откуда взялось это чувство? Не эхо ли будущих тягостных времен...

- Эвмар! - не сдержался я, позвав друга во весь голос.

Попробуй найди его теперь. А ведь знак высшей правды открылся для нас обоих. Я боялся потерять, забыть хоть одно слово, прозвучавшие с чистых высот.

- Эвмар! - крикнул я и увидел внутренним взором, привиделось мне, как Эвмар поворачивает посреди степи своего коня; как налетает внезапно пыльный вихрь на хмурых всадников, потянувшихся за ним со злодейской целью, и они, растерявшись, сбиваются со следа; как в темном доме, вздрогнув, оглядывается старый жрец, а придя в себя, говорит склонившимся перед ним слугам фиаса уже о другом и упускает из памяти самую тонкую нить нового "чистого помысла"...

Не успела колесница Феба пролететь один небесный стадий, как Эвмар показался вдали: он скакал по берегу навстречу моему взгляду.

- Что случилось, Аминт? - спросил он, соскакивая с коня.

- Вот, смотри, - указал я ему.

Светило солнце, живо переливалась рябь на воде, на берегу лежал мертвый холодный ствол, и рядом из разломанного, уродливого пня истекали ясно-зеленые, почти прозрачные, с нежными листочками стебли...

Я хотел было повторить откровение, но осекся: я увидел, что Эвмар сам слышит его - слово в слово. Замерев, он долго вглядывался в посланный небесами знак истины.

Когда он повернулся ко мне, глаза его блестели.

- Сегодня ты отплатил мне сполна за все знание, которое я отдал тебе, - сказал он, - Судьба моя совершила еще один виток. С этого дня ты - мой учитель.

- Не время и не место для похвал, - отмахнулся я. - Тем более - для взаимной лести. Вот - знак. Когда я увидел его, я сразу вспомнил о тебе - и был призван небом указать тебе на него. Никто, кроме меня, не молится за то, чтобы ты вновь обрел спокойствие и уверенность в своих силах. Ныне твоя решительность нужна Городу как никогда.

- Никто, кроме тебя и Невии, - улыбнулся Эвмар. - Сегодня ты открыл мне истину в ее высшей гармонии... Впервые же я прозрел ее накануне гибели Белой Цитадели. Я сидел в кибитке, у склепа, дожидаясь Гестаса. Он появился вовремя, отвязал коня... Он был спокоен и отважен в тот вечер. Он заглянул в кибитку. Я увидел его глаза... и облился холодным потом. Я понял, что Гестас обречен и обречена Белая Цитадель. Ничто уже не могло спасти ни его, ни эллинов Цитадели. И я подумал, как истинно римский мудрец, как Марк Аврелий: зачем?.. Я мог остановить Гестаса и отправить его домой к отцу: одним убитым эллином меньше и одним горем меньше - для старика-отца и для возлюбленной... Да, я мог остановить его, Аминт. Мог, - Губы Эвмара дрогнули, резче проступили морщины на лбу: душа его опять мучилась. - Знают боги, я уже вдохнул, чтобы окликнуть его по имени. Я увидел мерзавца Хиона, спившегося старого хитреца Феспида, который знал Годосава лучше, чем враги твоего отца, и уже сговорился с ним об игре в нападение на Цитадель... Но Годосаву заплатили больше и обещали еще больше, чем предполагал Феспид. Похотливого варвара завлекли женщиной, ассирийкой, - и он не пощадил своего тайного дружка... Старик был сбит с толку и, чтобы не ломать себе лишний раз голову, в начале осады принял яд... Годосава же прирезали в степи сутками позже. Я видел гнусную паутину обстоятельств, в которую Гестас летел, как ночной мотылек на огонь... Да, я едва не окликнул его. Я мог бы лишить Гестаса подвига, который останется безвестен, и победы над временем, что была недоступна даже Гераклу.., Я не остановил его, Аминт.

Я понял, что духу Эллады нужен этот подвиг, пусть безвестный. Он прорастет сквозь время в сердца наших потомков. Я не остановил Гестаса и не предотвратил горя. Не разубеждай меня, Аминт. Это - вина. Я принял ее. По ту сторону Великой Реки мою душу ждет наказание. Но это моя душа приняла вину, впитав ее, как пакля воду. Наказан буду я, но именно моя вина открыла дорогу великому подвигу, а значит, напитала эллинский дух вечной светлой силой. Это - чаши весов, Аминт. На одной - слава моего народа, на другой - моя вина. Таков еще один закон бытия, Аминт. Ты вспомнил, как я убивал псов... Прав ли я был тогда, будучи неразумным дитем? Без этого вопроса можно обойтись в жизни... Прав ли я был, не остановив Гестаса? Вот - тайна... Что скажешь, Аминт?

И сего дня я не в силах ответить на тот вопрос... Когда утром я вижу ясное солнце, встающее на востоке, я твердо убежден: Эвмар поступил верно. Когда же разливается огненный закат, когда мерцают глубоко в небесах звезды, - меня начинает мучить сомнение.