Чингисхан. История завоевателя Мира - Джувейни Ата-Мелик - Страница 133

Вместо этого он удвоил взимаемый с них налог и настоял на его получении. Всевышний и Всемилостивый Господь сказал устами Ноя (мир ему!): «И поистине, всякий раз как я их призывал, чтобы Ты простил им, они вкладывали свои пальцы в уши, и закрывались платьем, и упорствовали, и гордо превозносились»[1505]. И часто случалось так, что вдовы и сироты, с которых не взыскивается по закону Господа и не берется дань согласно ясе Чингисхана, приходили к нему просить милости, а он распускал язык брани и оскорблений и закрывал путь милосердию и снисхождению, возлагая на их чело руку недружелюбия, и они уходили разочарованными и неудовлетворенными. /276/ Тогда эмир Аргун приказывал выплатить ту сумму, с которой они не соглашались, из своей собственной казны. И в городе к самым Небесам поднимались вопли женщин и причитания сирот, мольбы добродетельных и жалобы безнравственных, крики о помощи угнетаемых и проклятия бедняков. В каждом углу терпели муки; в каждом доме поселился чужеземец; в каждую семью был назначен управляющий; и не мог этого ни страх перед Богом остановить, ни упреки и позор перед всем миром предотвратить. И об этом положении сказал покойный Саид Муджтаба в следующих строках:

Чисто выметя пол Тебриза, он отправился оттуда в Казвин, который есть город униатов и граница ислама[1506]. Он прибыл в месяц рамадан 642 года [февраль 1245] и поселился во дворце мелика. И к нему призвали первых людей, и каждому из них он назначил налог отдельно (musammā), держа их на крыше дворца без пищи и воды; и не выпускал их во время ифтара[1507], и никому не позволял приносить им пищу. Он назначил сборщика налогов каждый квартал и поставил над народом толпу низких негодяев, которые за два каравая сожгут сотню человек; и так было достоинство благородных людей втоптано в пыль унижения, а их имущество и доброе имя развеяны по ветру; и он возложил непосильное бремя и на больших, и на малых. Из-за наказаний пытками и увечьями стоны и мольбы несчастных поднимались к высокому небу. И все же брат не мог выразить сострадание брату, хоть и видел его на костре, и отец не мог облегчить участь сына, и родственник не мог помочь родственнику, хотя тот истекал кровью. В первые дни пребывания там Шараф ад-Дина народ испытал «тот день, как убежит муж от брата, и матери, и отца»[1508]. И сколько людей /277/ заложили свободу своих детей и продали самих себя в рабство! Человека, находящегося на смертном одре, обложили незначительной суммой. Когда он умер и его приготовили к погребению, сборщики налогов вернулся и потребовал ее уплаты, и поскольку больше ничего не было, они забрали саван и оставили умершего как есть. Некоторые из слабых и бедных, не видя иного пристанища в своем в своем крайнем бессилии и беспомощности, направились к жилищу шейх-уль-ислама, цвета человечества, Джамал аль-Миллы вад-Дина аль-Джили (да явит Всевышний милость всем мусульманам, продлив его жизнь!), в надежде, что он сможет дать какой-либо совет этому низкому негодяю. Поразмыслив, тот высказал свое мнение благословенным языком и в следующих выражениях: «Темнота гнета стала ширмой, закрывающей его мрачное сердце, — и это пример того, о чем сказано: «они точно камень или еще более жестокие»[1509], — и прячущей от него свет веры и добродетельности. Совет окажет на него то же воздействие, какое дождь оказывает на твердый камень. Тем не менее нам следует возрадоваться, ибо лучники рассвета уже выпустили рукой молитвы в цель его жизни стрелу, рана от которой еще не видна.

Однако я хочу быть вашим товарищем в этом несчастий и разделить с вами гнет, и от содержания, которое я ежегодно получаю от Верховного дивана[1510] (да останется он верховным навеки!), осталось всего пять динаров, и помимо этого во внутренних или внешних помещениях моего дома нет более ничего от сует этого мира». И он приказал принести эти деньги и отдать их им.

Забрав все, что мог, /278/ Шараф ад-Дин направился в Рей, где также ввел свои достоянные порицания порядки, которые подействовали на имущество мусульман подобно слабительному; ибо он выводил женщин с открытыми лицом и босых мужчин из их домов и захватывал их добро. Сюда прибыли сборщики налогов из других мест, таких как Исфахан, Кум, Кашан, Хамадан и др., доставив собранные ими суммы. Он велел все это доставить в Пятничную мечеть и ввести вьючных животных в ограду. В день отъезда обнаружилось, что не во что было завернуть ящики, и он лично проследил, чтобы для этой цели использовались ковры из мечети.

Отправившись в путь, он послал вперед человека, чтобы обложить непосильным налогом население Дамгана. Прибывшие сборщики налогов вешали женщин за груди, а мужчин за ноги. В конце концов, отчаявшиеся жители Дамгана обратились к еретикам и сдали им свой город. Еретики пришли и убили некоторых людей, а большинство их отвели в крепость Гирдкуш. Они разрушили цитадель, затопив ее, и сравняли ее стены с землей, посадив на этом месте зерно. Они также разорили город и все дома.

А что до Амула, Астарабада и Кабуд-Джамы, их постигла такая же участь.

Шараф ад-Дин отправил Махмуд-Шаха собрать налоги с Исфараина, Джувейна, Джаджарма, Джурбада и всех земель под управлением мелика Низам да-Дина. Из-за фанатичного отношения шиитов к суннитам и из-за давней ссоры между Махмуд-Шахом и первыми людьми Исфараина там вспыхнуло такое пламя гнета, которое не удавалось разжечь и Хаджаджу[1511], и большая часть людей была разорена, и достоинство большинства из них было развеяно по ветру. Шараф ад-Дин также отправил посыльных в Абивард схватить мелика Ихтияр ад-Дина, поскольку у него имелись тайные планы в отношении его жизни, не говоря уж об имуществе.

/279/ Когда Шараф ад-Дин прибыл в Устуву, он поселился неподалеку от Святыни (mashhad)[1512]. Хранитель святыни обратился к эмиру Аргуну, который дал ему милостыню и приказал выдать жалованную грамоту (parvāna) на восстановление Святыни и обработку земли волами (dirāz-dunbāl). Когда грамота попала в руки человека, не сведущего в делах и забывшего о Творце, он велел бить хранителя по голове, и тот упал, оглушенный, и вмиг потерял сознание. По истечении месяца после Навруза он отвязал волов (chabār-pāyān) и пустил их в поле.

Ко времени его прибытия в Тус болезнь, которой он заразился в Тебризе, усилилась, и он с большим трудом держался на ногах.