Чингисхан. История завоевателя Мира - Джувейни Ата-Мелик - Страница 113

Могущественная фортуна и благоприятный гороскоп Императора Мира Чингисхана[1284] бросили их слова в огонь разногласия и обратили надежду султана в отчаяние и разочарование. Неожиданно пришло известие о том, что монгольское войско подошло к Сарабу. Султан во весь опор помчался в район Бишкина[1285]. Крыша дворца, в котором он провел ночь после своего прибытия, опустилась, и он счел это предзнаменованием и решил, что это знак того, что столпы его власти пошатнулись и что беременность его мечтаний закончится выкидышем. Его династия долго находилась на подъеме, пока вестники смерти и прорицатели, предсказавшие разъединение, не прошептали в ее ухо языками случая дурные вести о ее угасании и не ударили в королевский барабан в другом доме. Он некоторое время колебался, чтобы показать, что намерен сопротивляться, как трепещет птица, которой перерезали горло; и лживая Судьба дразнила и терзала его, подобно тому, как охотник, желающий позабавиться с диким зверем, попавшим в его сети, привязывает его на веревку: тот прыгает, радуясь свободе, но когда он достигает конца привязи, она тянет его назад. И сказал Господь Всемогущий: «А когда они радовались тому, что им было даровано, Мы внезапно схватили их, и вот, они — в отчаянии»[1286].

На следующий день он отправился в Муган. Когда он пробыл там пять дней, преследовавшее его монгольское войско подошло совсем близко. На рассвете он покинул свою палатку и свой лагерь и укрылся в горах Кабан[1287]. Увидев, что лагерь султана опустел, монголы тут же повернули назад.

Зиму 628/1230 года султан провел в Урмии и Ушну. Шараф аль-Мульк Юлдузчи, которому он поручил свой гарем /185/ в крепости Гиран, был ложно обвинен в том, что в отсутствие султана, когда о нем не было никаких известий, устремил алчные взоры на его гарем и его казну. Сообщение об этом достигло султана, и когда он пришел в ту местность, Юлдузчи, из страха перед султаном и опасения [относительно последствий] этих наветов, отказался покинуть стены крепости и попросил у султана охранную грамоту (mīṣāq). По его просьбе султан отправил к нему Буку-хана, который заставил его выйти силой убеждения. Когда он дошел до того места, где были привязаны лошади министров, его остановили, и важные чиновники дивана и другие сопровождавшие его вельможи, видя положение его дел, тут же отделились от него один за другим, и везир остался стоять один. Тогда Джелал ад-Дин произнес следующие слова: «Я поднял Юлдузчи со дна унижения и вознес его на вершину величия, и от основания, усеянного отбросами, на пик высокого положения. И вот как он отплатил за мою доброту». Он приказал юношам-слугам (vushāqān-i-ḥazrat) забрать его лошадей, а его самого передать коменданту крепости, и через некоторое время, под воздействием клеветнических подстрекательств завистников и ложных обвинений врагов он бросил его в тюрьму вечности — нет, в темницу могилы. Позже он раскаивался в содеянном.

После этого он отправился в Дияр-Бекр, и когда монгольское войско (ḥasham) возвратилось к Чормагуну, последний крепко отругал их за то, что они повернули назад и прекратили разыскивать султана. В тот самый миг, сказал он, когда такой враг утратил свою силу и уронил покрывало сокрытия, /186/ как могли они дать ему передышку и ослабить поиски? И он отправил вслед за ними подобного молнии Таймаса[1288] и других главных эмиров с отрядом мстительных тюрков, подобных тем, что жаждали отомстить Гургину[1289] за Афрасиаба.

Тогда султан послал назад Буку-хана[1290], чтобы разведать обстановку и узнать о передвижении монгольского войска. Когда он прибыл в Азербайджан, ему сообщили, что они ударили в барабаны отступления и покинули также и Ирак и что не было о них в этих краях никаких известий. Не последовав дорогой осторожности, как подобает и как должно поступать верным слугам Двора, эмирам империи, Буку-хана повернул назад и принес султану благую весть об уходе монголов, и, обрадовавшись этому, —

Рассказывают, что однажды Мутаваккиль[1291] ругал своего придворного за то, что тот проводил свое время, предаваясь наслаждениями и неблаговидным занятиям. Тот человек отвечал так: «Я сделал приятное времяпрепровождение моим союзником против Судьбы, ибо вынести все заботы этого мира можно лишь, если позволять себе немного веселья». Однако обстоятельства бывают разными.

Одним словом, министры и начальники, как и сам султан, пренебрегли заботой о своей жизни и пустили кубки по кругу. Несмотря на всю безнадежность (bī’navā’ī) своего дела они вновь (bi-navī) избрали путь песнопений (navā), и пока приготовлялись инструменты войны, они взяли в руки арфы и тамбурины; они предпочли животы женщин спинам скакунов и выбрали стройных красавиц /187/ вместо поджарых жеребцов. Из кубка брызнула кровь, и они приняли ее за вино; струны (rag) арфы издали погребальный плач, и они запели басом и дискантом (bam u zīr). И это был тот самый король, который сделал седло своим троном, попону постелью, кольчугу платьем, а шлем — короной. Позабыв о мелких стычках и решительных битвах ради объятий дев и жен, он, против своего обыкновения, предпочел празднества сражениям, превратив вино в бальзам для раны, нанесенной Судьбой, утопив в бокале любовного напитка мысли об ударах могущественных врагов, внимая радостным звукам, издаваемым струнами арфы, вместо того чтобы натянуть тетиву лука, и попивая благородное вино, вместо того чтобы усесться на спину благородного коня. Кто-то написал по этому поводу следующие строки:

Два или три дня прошло в беззаботном веселье. И вдруг беременная ночь произвела на свет свое дитя — Несчастье, и в полночь, когда трон султана по имени Мудрость был захвачен демоном, зовущимся Невежеством, и глубина сердца стала центром человеческой жадности, и возвышенные мысли, эти благородные скакуны, были усмирены уздой похоти, и опьянение лишило эмира и везира благоразумия и предусмотрительности, и войско Сна овладело миром разума, и все воины и /188/ большая часть стражи (mufradān) были скованы и обездвижены опьянением, — в это время