Головнин. Дважды плененный - Фирсов Иван Иванович - Страница 42

— Как мне сказывают, вы преуспели в должностях капитанских, а потому должны знать неплохо систему сигнальных флагов англичан. Так ли это?

— Ваше высокопревосходительство, тамошний семафор флажный мной выучен давно, еще будучи флагофицером у их превосходительства вице-адмирала Макарова.

— Вот и прекрасно. — Чичагов на минуту задумался. — Вы знаете, сколь запутан наш семафор, Кушелевым придуманный. — Адмирал нервно передернул плечами при упоминании своего прежнего ненавистника. — Извольте, я вам препоручаю заново составить для флота свод сигналов для дневного и ночного времени.

— Почту за великую честь, ваше высокопревосходительство, — ровным голосом ответил Головнин и несколько замялся, что не ускользнуло от Чичагова.

— У вас есть ко мне просьбы?

— Ваше высокопревосходительство, за время, проведенное во флоте аглицком, немало размышлял и сравнивал его с нашим российским. Осмелюсь представить на ваше благосклонное рассмотрение свои заметки по сему поводу. Искренне, лишь с целью заботы о процветании флота отечества.

Министр слушал Головнина, слегка опустив веки. «Тыто думаешь, что я не знаю, о чем сообщить мне желаешь? размышлял Чичагов. — Аглицкий флот мне знаком поболее твоего, а свои язвы тем паче. Однако ты настойчив по делу».

— Ваше усердие похвально, — снисходительно заметил Чичагов и, взяв у Головнина небольшую папку, положил ее на стол.

Головнин собрался уходить, но Чичагов жестом остановил его.

— Вы слыхали, конечно, о возвращении из кругосветного путешествия капитана второго ранга Лисянского?

— Точно так, ваше высокопревосходительство. Об этом знает весь Петербург.

…Сразу же по возвращении в Кронштадт Головнин увидел в Купеческой гавани шлюп «Нева». «Стало быть, прибыл из вояжа», — радостно подумал он.

Но, оказалось, пока вернулся только Лисянский на шлюпе «Нева», а прибытие Крузенштерна с «Надеждой» ожидали со дня на день.

Все это рассказывал Петр Рикорд. Сообщил он взволнованному Головнину и новость:

— Наш-то Леонтий Гагемейстер бабочек не ловит. Прознал, что компания собирается не мешкая снаряжать «Неву» для обратного плавания в Америку. Выгодным дело сие оказалось для купцов. Так Леонтий метнулся к директорам, подписал контракт с компанией с разрешения Чичагова и нынче приуготавливается к вояжу.

Слушая приятеля, Головнин растерянно улыбался. «То-то и я мог уйти капитаном, ан нет, вишь, Леонтий меня упредил, ну да Бог ему поможет».

— А ты не грусти, — сощурился Рикорд, — днями Крузенштерн возвернется, что-либо вновь откроется. Да и я слыхал, зашевелились наши деды в Адмиралтейском департаменте, что-то задумывают.

В самом деле, в Адмиралтействе контр-адмирал Сарычев убеждал своих коллег снарядить вместе с «Невой» военный шлюп.

— Посылать одну «Неву» рискованно, все вояжи кругоземные отправляются парой, для помощи на случай какого крушения. Да и Гагемейстер молод.

Сарычева поддержал и Макаров:

— Пора настала посылать на Великий океан не только купеческие суда. Бона Лисянский докладывал, пришлось ему своими пушками увещевать право россиян перед американцами. Наших-то там полегло промышленных людей немало.

В конце концов Чичагов в принципе согласился с мнением Адмиралтейского департамента. Присмотрели для этого и один из новопостроенных транспортов, «Диану». Об этом и состоялся дальнейший разговор министра…

— Нынче Русско-Американская компания вновь снаряжает к своим владениям шлюп «Неву». Но это судно купеческое. По нашему разумению, вместе с ним следует отправить шлюп военный. Мы будем докладывать о сем предприятии его величеству, государю императору. — Чичагов изучающе смотрел на невозмутимо спокойного собеседника. — Не исключено, что командование сим шлюпом будет возложено на вас.

Что-то дрогнуло в лице Головнина.

— Но покуда об этом никому ни слова.

Чичагов благосклонно кивнул головой, заканчивая аудиенцию…

Покидая апартаменты министра, Головнин взволнованно думал о только что состоявшейся беседе, припоминал все, о чем шел разговор. Размышляя о поручении Чичагова, о своих ответах и доводах, пришел к выводу, что и в этот раз для него, как всегда, дороже всего была истина, и как сам он заметил потом: «… о всех предметах говорил я то, что чувствовал».

Возвратившись в Кронштадт, он первым делом отправился к Петровскому каналу. У стенки ошвартовалась «Нева». Несмотря на поздний час, на палубе стучали мушкелями конопатчики. Они же пробивали паклей обшивку вдоль борта у самой ватерлинии [48].

Завидев Головнина, по трапу на причальную стенку быстро сбежал молодцеватый лейтенант Гагемейстер.

— Здоров будь, Леонтий Андрианыч, — не по уставному поздоровался Головнин, — ты хотя и помоложе меня, а шустер, завидую я тебе, однако я сам виноват, проморгал.

— Не печальтесь, Василь Михалыч, — подкручивая недавно отпущенные изящные усики, улыбнулся Гагемейстер. — Слух прошел, снарядят для охраны «Невы» какой-либо корабль. Вы-то — первый кандидат.

«Гляди-ка, я только от министра спознал, а Кронштадт слухом полнится».

— Дай Бог, — невозмутимо ответил Головнин, — вдвоем веселей вояжировать. Экипаж-то набрал небось?

— Где там, — озабоченно махнул рукой Гагемейстер и кивнул на пустые гавани, — нынче все в море, болтаются кто у Красной горки, кто в Ревеле, а я с ног сбился, мне-то надобны по вольной воле люди…

Через несколько дней привел в Кронштадт свой шлюп «Надежду» капитан-лейтенант Крузенштерн. Встретили его торжественно, но настроение у него было подпорчено. В плавании он был старший, а его напарник, Юрий Лисянский, разлучившись с ним у мыса Доброй Надежды, принял смелое решение — идти в Европу без остановки. За три месяца он прошел 14 тысяч миль под парусами от Кантона до Портсмута. Ни один мореплаватель мира не совершал прежде такого перехода. Само собой Крузенштерна раздражало, что Лисянский на две недели опередил его и первым закончил кругосветное плавание. Не в натуре Крузенштерна было делиться с кем-либо славой первенствующего… Лисянский же накануне вояжа имел преимущество старшинства по службе перед Крузенштерном, но по скромности уступил товарищу право начальника экспедиции.

Петербургские газеты отдали должное и Крузенштерну, упоминали о его заслугах, сообщали, что он закончил плавание без потерь в людях. Эту версию никто не опровергнул, хотя на деле один матрос утонул, другой умер, а третий, лейтенант Петр Головачев, застрелился. Причем случилось это недавно, при возвращении, на острове Святой Елены. Причиной этому, как впоследствии глухо и кратко отметит сам Крузенштерн: «Недоразумения и неприятные объяснения, случившиеся на корабле нашем в начале путешествия, о коих упоминать здесь не нужно, были печальным к тому поводом».

Недоразумения начались у Крузенштерна с Резановым в начале вояжа и продолжались, пока они не расстались. Причиной послужили раздоры из-за того, кто старше. Камергеру Резанову инструкция царя определила, что «оба судна с офицерами и служителями поручаются начальству вашему». Крузенштерн оспаривал это и считал себя начальником. Дрязги на корабле — вещь страшная…

Послушаем сторонних, людей науки: «… большая доля вины лежала на Крузенштерне, который не раз унижал Резанова при офицерах. Его отношение к послу во многом определяло и позицию офицеров: за исключением лейтенанта Головачева и штурмана Каменщикова, они поддерживали командира. Напротив, Резанов вел себя в непривычных условиях вполне достойно».

По прибытии «Надежды» на Камчатку «вина Крузенштерна была доказана», и ему грозило по крайней мере отстранение от должности, так решил комендант Камчатки, генерал-майор Кошелев. Тут-то Крузенштерн дал «задний ход», который парусникам не свойствен. Ценой примирения было публичное извинение Крузенштерна.

После неудачных переговоров Резанова с японцами Крузенштерн вновь занялся пересудами, обвиняя во всех грехах Резанова. Камергер, не желая ввязываться в ссору, покинул «Надежду» и поплыл в Русскую Америку на бриге «Святая Магдалина», где близко сошелся с Хвостовым и Давыдовым. За год пребывания на берегах Америки Резанов осмотрелся, здраво оценил природные богатства края и убедился в полуголодной жизни промышленников. В тех местах не родился хлеб. Купив у бостонского шкипера судно «Юнона» с провизией, Резанов отправился за хлебом в Калифорнию. Там он закупил пшеницу, познакомился и влюбился в 16-летнюю дочь коменданта крепости Консепсион д'Аргуэлло или, как называл ее ласково, Кончиту.