Кража в особо крупных чувствах (СИ) - Волкова Дарья - Страница 10

– Вам так нравится копаться в чужих тайнах?! – прошипела она.

– Конищева, вы в своем уме? – рявкнул Петр и потер пострадавшую щеку. – Напоминаю – я при исполнении служебных обязанностей!

– Ну так арестуйте меня! – снова прошипела она, а потом вскочила и отошла к большому окну. Шторы на нем были тоже зеленого бархата. Она стояла у окна, и плечи ее вздрагивали.

Так.

Петр вздохнул, покосился на второй бутерброд. А потом встал и подошел к вдове. Она плакала. Точнее, она пыталась не плакать, но у нее это не получалось. Но само решение не давать воли слезам не уважать было нельзя. Петр вдруг положил руки на вздрагивающие плечи.

– Элина Константиновна, я вам не враг. Я спрашиваю не потому, что мной владеет нездоровое любопытство. Для того, чтобы найти убийцу вашего мужа, мне надо все понимать про его жизнь.

– А если убийца я? – тихо спросила она.

– А убийца вы? – в тон ей спросил Петр, не убирая рук с ее плеч.

Она судорожно вздохнула. Шмыгнула носом, резко оттерла тыльной стороной кисти щеки – и шагнула в сторону.

– А это вам решать. Вы же верите только фактам.

Они снова устроились за столом под зеленым бархатом. Конищева закурила.

– Вам не мешает табачный дым, Петр Тихонович?

– Мешает, но это ваш дом.

Она хмыкнула, но сигарету не погасила. Только голову повернула в сторону, и теперь Петр любовался на ее чеканный профиль.

– Скажите, ваши родители живы? – внезапно спросила она.

– Да.

– А вы думали когда-нибудь об их смерти? Ну, что когда-нибудь это случится? Бессмертных же нет. Думали?

Петр помолчал, раздумывая над ответом.

– Нет. То есть, иногда такие мысли всплывают, но я их гоню. Я не хочу об этом думать, – неожиданно для себя честно ответил он.

– Вот и я об этом никогда не думала. А получилось… Вы можете себе представить, что это такое – остаться в двадцать полной сиротой?

– Я думаю, что это трудное испытание.

– У вас просто исчезает земля под ногами, – Элина Конищева повернула к нему лицо. Глаза были уже сухими, а нос сохранял розоватый цвет. – Я просто… просто выпала из жизни. Я не помню, что я тогда делала, что ела, что пила. В какой-то момент я просто закрылась дома и перестала выходить. Вообще, понимаете? Просто была дома. Я не помню, что я в это время делала! Кажется, большую часть времени просто лежала. Кто-то приходил, стучал, звонил в дверь – я не открывала. Телефон выключила. Но я не ходила на занятия и… И однажды ко мне домой пришёл Валентин Самуилович. Он был мой… мой наставник в училище.

– Поэтому вы ему открыли?

– Нет. Я ему тоже не открыла. Он кому-то заплатил – и дверь вскрыли.

– А что потом?

– Он просто забрал меня к себе. Кормил с ложечки. Кричал. Ругался. Читал стихи и пел колыбельные. Заставлял ему позировать.

– Обнаженной?

– Пётр Тихонович… – укоризненно вздохнула Конищева. – Ну почему вы сразу думаете о людях… так?

– Знаете, мне мой напарник рассказывал, что когда он допрашивал коллег Валентина Самуиловича на их рабочем месте, во время разговора в комнату заглянул один из сотрудников училища со словами «А что, у вас тут опять натурщицу изнасиловали?».

Конищева уставилась на Петра круглыми глазами – а потом вдруг расхохоталась. Поперхнулась дымом, долго кашляла, и теперь пришел черед Петра хлопать ее по спине. А потом она, следуя его примеру, вытирала слезы бумажной салфеткой.

– Знаете, по-моему, это специально для вас… точнее, для вашего напарника разыграли.

– Да? У вас так принято?

– На самом деле, не знаю, – невесело отозвалась Конищева. – Возможно, и… Ладно, не об этом речь. В общем, Валентин Самуилович делал наброски к портретам. Потом заказал мне свой бюст.

– Вот этот, который… Из металла?

– Тогда я работала только с глиной, – слегка недоуменно ответила Элина Конищева. – Он рисовал меня, я лепила его. А потом…

– Что потом?

– Потом Валентин Самуилович сказал, что это неприлично, что могут пойти слухи – что я, молодая девушка, живу в его доме. И что нам надо пожениться.

– И?

– И мы пошли и поженились.

– Вам не кажется это странным?

– Теперь, когда я рассказываю вам – да, кажется. Тогда мне казалось все совершенно естественным.

Петр помолчал. Она вся странная, эта невеселая вдова. Но все же… Все же совершенно непохожа на убийцу. Правда, если бы все убийцы были похоже на убийц, то и в профессии «следователь» нужды бы не было.

– Я удовлетворила ваше любопытство? – первой нарушила молчание Конищева.

– Вполне.

Она взяла в руки пачку своих абсолютно не женских сигарет и принялась вертеть ее в руках. И вдруг совершенно неожиданно для Петра произнесла.

– Простите меня, Петр Тихонович, пожалуйста, за эту пощечину дурацкую. И за то, что грубила вам. Я понимаю. Правда, понимаю, что вы просто делаете свою работу. А она у вас собачья.

– Почему же собачья?

Конищева невесело усмехнулась.

– Я не в оскорбительном смысле, Петр Тихонович. Непростая у вас работа, верно? Люди попадаются чаще нехорошие, а даже если и хорошие – вы все равно вынуждены думать о них плохо. С такой работой огрубеть проще простого. А вы вот не огрубели.

– Да? – слова Конищевой Петра порядком озадачили. У него сложилось впечатление, что невеселая вдова считает его в лучшем случае питекантропом в человеческой одежде.

– Могли бы мне в ответ оплеуху отвесить. Ведь вы же при исполнении. А не стали.

Любопытные у вдовы представления о том, что означает словосочетание «при исполнении». А вслух Петр сказал:

– Ну что вы, Элина Константиновна. На женщину руку поднимать – это уже край.

– Неужели не доводилось ни разу – при вашей-то работе?

Петр всерьез задумался над ответом.

– Было дело, – признал он. – Цыганку одну, которая очень настойчиво мне хотела погадать, а заодно от наркоты избавиться, пришлось плечом с разворота осадить. А чтобы кулаком или ладонью – этого, пожалуй, нет. Так что… пощечина – это далеко не самое неприятное, что со мной случалось на работе. Хотя повторять не советую.

Она улыбнулась. Петр поймал себя на мысли, что улыбка у Элины Конищевой какая-то… необыкновенная, что ли. Эту молодую женщину трудно назвать хорошенькой в общепринятом смысле этого слова, особенно если она не использует косметику. Но у нее определённо запоминающаяся внешность. А улыбка делает ее лицо по-настоящему красивым. Очень красивым.

Петр так озадачился этим наблюдением, что прослушал вопрос.

– Я задумался, извините. О чем вы спрашивали?

– А чего с вами в вашей работе точно не происходило? Никогда?

Петр слегка наклонил голову, разглядывая вдовицу. Интересно, что стоит за ее расспросами? А смотреть на нее приятно, черт побери.

– В вас кидали цветами?

– Было дело.

– Водой в лицо плескали?

– Я увернулся.

– М-м-м… матом ругались?

– Регулярно.

– Какая у вас интересная работа, – Элина Конищева вроде бы улыбалась, но выражение ее глаз было не веселым. Не грустным. Каким-то… словно она что-то только что важное решила. – Что же, значит, вас ничем не удивить.

– Наверное, нет. Хотя, знаете, мне вдруг подумалось, что при допросах меня ни разу не целовали.

Собственные слова даже Петра изумили. А Элина Конищева и вовсе встала. И пошла вокруг стола. К нему. Не очень понимая, что делает, Петр тоже встал. Она подошла и остановилась. Петр смотрел на Элину Конищеву. Учитывая его гренадерский, по выражению бабушки, рост, Петр давно привык к тому, что смотрит на окружающих, как правило, сверху вниз. Исключения были малочисленны и в основном состояли из членов семьи Петра – брат, отец, дядька. Ну, Ромка Ракитянский еще не позволял никому смотреть на него сверху вниз. У Элины Конищевой был довольно солидный для женщины рост – что-то под сто восемьдесят, наверное. Но она все равно ниже его. Только вот возникало такое странное ощущение, что они с ней равны ростом. Наверное, Элина Конищева тоже не позволяет никому смотреть на себя сверху вниз.