Меж двух времен - Финней Джек - Страница 32

Я просунул две пятицентовые монеты через полукруглую дырочку в проволочной решетке, отделявшей меня от усатого кассира. Тот взял их, не поднимая глаз от газеты, которую читал, и выбросил мне два билета. Мы прошли на платформу, и на какое-то мгновение я был опять-таки поражен видом пассажиров, ожидающих поезда: женщин в чепцах и шалях, в юбках, чуть не подметающих платформу, с муфтами в руках, и мужчин в котелках, цилиндрах и меховых шапках, при бакенбардах, сигарах и тростях. Ту-у-у! — послышался высокий радостный гудок, мы повернулись к рельсам, и тут я был по-настоящему ошеломлен. Мартин, разумеется, говорил мне, показывал картинки, но я совсем запамятовал: к нам приближался кургузый, низенький, игрушечный паровозик, пыхтя и извергая искры из карликовой трубы. Паровозик притормозил, стал пыхтеть пореже, выпустил в обе стороны клубы пара, из окна высунулся машинист, и наконец поезд вполз на станцию.

Вагон оказался почти полон, но я уже привык к облику окружающих нас людей, а взглянув на Кейт, понял, что и она тоже привыкла. Мне и в голову не приходило, что человек с каштановой бородой, усевшийся напротив нас, едет на свадьбу: блестящий цилиндр был для него, как и для многих других в вагоне, повседневным головным убором. Рядом с ним, рассеянно уставившись в пространство, сидела женщина в темно-синем шарфике, завязанном под подбородком поверх коричневой вязаной шали; на ней было длинное темно-зеленое платье, а между краем платья и верхом черных, на пуговицах, ботинок выглядывали толстые белые вязанные чулки в поперечную красную полоску. Но теперь я видел не только одежды — я мог уже разглядеть за ними женщину, нет, девушку. И видел, что она, каков бы ни был ее наряд, молода и красива. Мне даже подумалось — почему, не знаю, но подумалось, — что у нее хорошая фигура.

Кейт толкнула меня локтем.

— Никаких реклам, — прошептала она, показывая глазами на пространство за окнами.

— Интересно, сколько лет пройдет, прежде чем подобная идея осенит чью-нибудь гениальную голову?…

За окном было много огней, тысячи огней, но никакого блеска — просто тысячи искорок, никак не разгоняющих темноту; в основном это были газовые светильники — издали их пламя казалось белым и почти устойчивым, — но, разумеется, водились в городе и свечи, и керосиновые лампы. И никаких цветных огней, никакого неона, никаких надписей, лишь бескрайнее черное пространство, усыпанное точечками света, и все эти точечки — поразительно — ниже нас. Мы смотрели поверх крыш Манхэттена, и самыми высокими строениями на всем его протяжении были десятки церковных шпилей, вырисовывающиеся — ну да, на фоне реки Гудзон, которая виднелась все явственнее в лучах восходящей луны. Через несколько минут, когда не видимый нам месяц поднялся выше, поверхность реки стала ярче, заблестела, и я вдруг приметил темные силуэты парусников, стоящих на якоре вдали от берега, силуэты их голых мачт.

Мы сошли на конечной станции, на углу Шестой авеню и Пятьдесят девятой улицы, всего в каком-то квартале от того места, где сегодня днем выбрались из Сентрал-парка. Миновав перекресток, мы опять очутились в парке и шли сквозь него в полном молчании; не сговариваясь, мы отложили обмен впечатлениями до возвращения в наше убежище, в «Дакоту», — дом высился впереди одиноким темным пятном на фоне лунного неба.

Потом мы с Кейт сидели в гостиной, держа в ладонях уже по второму бокалу крепкого виски с водой. В камине ярко пылал огонь, и мы говорили и снова говорили обо всем, что только можно было сказать по поводу голубого конверта, его отправителя и миниатюрной копии надгробного камня, отпечатавшейся на снегу. Наступила пауза, и наконец я сказал:

— Так все-таки что из виденного за день произвело на тебя самое сильное впечатление? Улицы, люди? Здания? Вид города из окна надземки?

Кейт задумчиво отхлебнула виски и ответила:

— Нет, лица. — Я недоуменно посмотрел на нее.

— Лица не те, к каким мы привыкли, — продолжала она, покачивая головой, словно я с ней спорил. — Лица, которые мы сегодня видели, какие-то совсем другие…

Я подумал, что, возможно, она права, но сказал:

— Это просто так кажется. Люди одеты по-другому. Женщины почти не накрашены. Мужчины с бородами, усами, бакенбардами…

— Не то, Сай, не то, да к бородам мы и сами привыкли. У них действительно какие-то другие лица. Ты подумай об этом.

Я отпил из своего бокала.

— Может, ты и права. Даже наверное. Другие — но в чем?

Ни она, ни я не сумели дать немедленного ответа. Однако, глядя на огонь и потягивая виски, я вспоминал виденных сегодня людей — в омнибусе, на тротуарах Пятой авеню, в вагоне надземки, в освещенном газом, отделанном мрамором и темным деревом зале незнакомого, давно исчезнувшего почтамта — и чувствовал, что Кейт права. И вдруг меня озарило: я только что произнес, хоть и про себя, слово «исчезнувший». Я внимательно взглянул на Кейт и, проверяя себя, спросил:

— Слушай, Кейт, а где мы сейчас? Что там за окнами? Все еще восемьдесят второй?

Она поразмыслила секунду-две и отрицательно качнула головой.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что… — Она пожала плечами. — Потому что мы вернулись, вот и все. Мы закончили свои дела, вернулись сюда, в эту квартиру и, стало быть, в наше время, — сказала она и вдруг засомневалась:

— А разве нет?…

Мы поднялись и, сжимая в руках бокалы, нерешительно двинулись к окнам, выглядывающим в темноту Сентрал-парка. Коснувшись лбами стекла, посмотрели вниз, на улицу. И увидели длинную цепочку светофоров — в обе стороны, на сколько хватал глаз, горел красный свет. Потом светофоры переключились на зеленый, машины рванулись с места, какой-то таксист злобно засигналил легковушке, вылетевшей из парка и пытавшейся проскочить на Семьдесят вторую. Я обернулся к Кейт, пожал в свою очередь плечами и поднес к губам остаток виски.

— Ну, вот мы и дома.

11

Неизбежную отчетную процедуру уже успели окрестить «перепроверкой», и вот я опять сидел с микрофоном, висящим на груди, наговаривая на пленку имена и факты. Одновременно я присматривался к людям, сидящим и стоящим вдоль стен, и они в свою очередь не спускали с меня глаз. Я говорил и говорил — монотонно, под аккомпанемент приглушенного клацанья электрической машинки, а они все сверлили меня взглядами, сознавая, видимо, что я теперь отличаюсь от любого из них. И, присматриваясь к ним, я тоже сознавал это.

Рюб пришел сегодня в выцветших, но чистых и отлично отутюженных армейских брюках и рубашке без знаков различия. Он откинулся в пластмассовом креслице, заложив руки за голову и неотрывно глядя на меня; усмехнулся, когда глаза наши встретились, скривил рот и покачал головой в притворном трепете и благоговении — взгляд его был полон хорошей, дружеской зависти. Доктор Данцигер стоял, ухватившись по привычке за лацканы коричневого двубортного пиджака, и глаза его, устремленные на меня, горели неистовой радостью. Полковник Эстергази, подтянутый и невозмутимый, в сером костюме, прислонился к стене, обхватил запястье одной руки пальцами другой и изучающе меня разглядывал. Были там и профессора из Колумбийского и Принстонского университетов, и знакомый мне сенатор, и другие, кого я уже встречал, и трое-четверо, кого я видел впервые.

Когда я закончил, мы двинулись в кафетерий, чтобы переждать минут сорок. Я сидел с Рюбом, Данцигером и полковником Эстергази и выпил три, а может, и четыре чашки кофе. Все столы и стулья были заняты, люди сидели даже на обшивке батареи отопления у дальней стены. Мне пришлось отвечать на многочисленные шуточки — все, кто подходил к нашему столу, спрашивали, как правило, догадался ли я по сходной цене купить земельный участок на острове Манхэттен. На минутку к нам подсел Оскар и спросил:

— Что вас больше всего поразило?

Я попытался рассказать ему о человеке, сидевшем напротив нас в омнибусе, о живом, не таком еще старом человеке, который вполне мог помнить президентство Эндрю Джексона. Оскар кивнул с легкой усмешкой, и я почувствовал, что он понял меня. Как только он отошел, Рюб наклонился ко мне и переспросил: