Меж двух времен - Финней Джек - Страница 2

Такова завязка. А дальше следует цепь приключений, определяющих развитие действия. Сюжетные линии стягиваются в тугой узел. Характеры персонажей, обусловленные временем и обстоятельствами, раскрываются с исчерпывающей полнотой. Каждый, до конца выполняя отведенную ему роль, показывает, на что он способен в решительные минуты жизни. Отсюда проистекают мелодраматические коллизии, которые, по словам автора, вообще были характерцы для XIX века и даже на сцене воспринимались как отображение действительности. Однако, как нам кажется, мелодраматичность романа «Меж двух времен» скорее идет от литературы. Ведь Финней сознательно стилизует свое произведение под романы 80-х годов, сплетая вымысел с жизненной правдой, литературные условности с зорким критицизмом, обнаженность приемов с подкупающей естественностью изложения. К тому же детективная фабула сама по себе почти невесома. Это не более чем «допинг», не дающий читателю охладеть к книге, всего лишь верхний слой, за которым скрываются глубинные пласты достаточно серьезного замысла. Главное для автора — противопоставление двух эпох и подсказанный своеобразным сюжетом психолого-фантастический эксперимент: восприятие прошлого глазами нашего современника Саймона Морли и настоящего — глазами неискушенной Джулии Шарбонно, пришедшей из прошлого столетия.

Что же вызывает у среднего американца недовольство настоящим?

Одиночество и обособленность человека в окружающем его большом мире. Неуверенность в завтрашнем дне. Бешеный ритм жизни. Невозможность сосредоточиться, остаться наедине с собой. Все это порождает озлобление, отчужденность, отъединение людей друг от друга, безразличие, равнодушие, потерю чувства цели, стандартизацию быта, стандартизацию мыслей. Человек теряет индивидуальность, делается похожим на других, не успевает приспособиться к быстрым переменам, вносящим в сознание сумятицу, превращающим жизнь в коловорот. Да и вообще, как можно примириться с жестокостью по отношению к природе и по отношению к людям?

«Мы теперь народ, отравляющий самый воздух, которым дышим, — говорит Финней устами своего героя. — И реки, из которых пьем. Мы уничтожаем Великие озера; озера Эри уже нет, а теперь мы принялись и за океан. Мы засорили атмосферу радиоактивными осадками, отлагающимися в костях наших детей, — и ведь мы знали об этом заранее. Мы изобрели бомбы, способные за несколько минут стереть с лица земли весь род людской, и бомбы эти стоят на позициях в боевой готовности. Мы покончили о полиомиелитом, а американская армия тем временем вывела новые штаммы микробов, вызывающие смертельные, не поддающиеся лечению болезни. Мы имели возможность дать справедливость нашим неграм, но, когда они ее потребовали, мы отказали. В Азии мы в буквальном смысле слова сжигаем людей заживо. А у себя дома, в Штатах, равнодушно смотрим, как недоедают дети. Мы разрешаем кому-то делать деньги на том, чтобы по телевидению склонять подростков к курению, хотя прекрасно знаем, что принесет им никотин. В наше время с каждым днем все труднее убеждать себя в том, что мы, американцы, хороший парод. Мы ненавидим друг друга. И уже привыкли к ненависти…»

С такими настроениями Саймон Морли уходит в XIX век.

За каких-нибудь девяносто лет произошло столько перемен, что медлительные 80-е годы (при том, что в Америке уже начиналась эпоха империализма) выглядели сплошной архаикой.

Все поначалу казалось странным: одежда, утварь, дома, нью-йоркские улицы, опутанные телеграфными проводами, освещенные газом, заполненные всевозможными экипажами, Бродвей с его «Женской милей», где у витрин магазинов толпились неспешащие модницы в странных нарядах — широкополых шляпах, украшенных перьями, либо в нелепых капорах и длинных платьях с турнюрами, полностью закрывающих ноги.

Десятки страниц занимают красочные описания «низкорослого» старого Нью-Йорка с уцелевшими кое-где островками прошлого (отдельные здания, церкви, сады), вызывающими у Сая щемящую грусть. И все же он был не так наивен, чтобы не заметить вопиющих контрастов: рядом с богатыми кварталами и самодовольными деловыми людьми — ужасные трущобы, зловонные свалки, рахитичные дети, изголодавшиеся нищие. Разговор с кучером конки убеждает Сая, как низко ценился труд. Бедняга кучер, работая на холоде, ветру, под дождем и снегом по четырнадцати часов, едва в состоянии прокормить семью. А в церкви внушают ему, что он должен благодарить господа за все его милости. «Может, для него-то, для пастора, — рассуждает кучер, — все это и так, а только я вот часто думаю: как же я могу возблагодарить бога за пищу и жизнь, что он мне дает, если каждый кусочек, который я съел, я заработал своим горбом и своими мучениями? Может, и есть оно, провидение для богатых, а в бедности каждый сам себе провидение…»

Все это так. Тем не менее Саймон Морли, а вместе о ним и автор, видит в Америке сравнительно недалекого прошлого немало преимуществ по сравнению с настоящим. Главное из них — устойчивость жизни, душевное равновесие, которое обретается благодаря постоянным привычкам.

Предварительное вживание Сая в другую эпоху и постепенная перестройка сознания, когда он очутился в Нью-Йорке 80-х годов, — все это ощущаешь зримо и явственно. Психологический рисунок образа героя выполнен с тончайшими нюансами. Повествование от первого лица придает еще большую убедительность фантастическому эксперименту Финнея.

Не довольствуясь этим, он продолжает эксперимент, изображая путешествие Джулии Шарбонно в XX век, ее вживание в будущее. Девушку, выросшую в прошлом столетии, поражает все: небоскребы, такси, светофоры, одностороннее движение, электрический свет, холодильник, телевизор, «неприлично» короткие платья, растворимый кофе, хлорированная вода с неприятным привкусом и овощи без всякого вкуса. Но больше всего ее поражают люди: рассеянные, озабоченные, они суетятся, спешат, переговариваясь на бегу. Создается впечатление, что им некогда жить.

Как ни странно, меньше всего ее удивил… самолет. Она сразу догадалась, что это аэроплан, так как была усердной читательницей Жюля Верна. Но Финней, при его пристрастии к скрупулезной точности, в данном случае допустил промах. Во-первых, роман «Робур-завоеватель», где у Жюля Верна впервые фигурирует летательный аппарат тяжелее воздуха, появился только в 1886 году и, следовательно, Джулия не могла еще прочесть эту книгу. Во-вторых, слово «аэроплан» более позднего происхождения. Робур называл свою машину аэронефом.

1970 год кажется Джулии Шарбонно еще более чужим, чем год 1882 Саймону Морди. Она не может освоиться с переменами в образе мышления и темпе жизни, происшедшими менее чем за столетие. Несмотря на любовь к Саю, она предпочитает вернуться в свое время.

Возмущенный тем, что генералы с ведома Белого дома хотят с его помощью внести «поправку» в историю — заставить президента Кливленда откупить у Испании Кубу и тем самым предотвратить возникновение по соседству с США «коммунистической угрозы», — Сай намерен отказаться от задания. Нельзя же так безответственно играть судьбами людей и мира! Сегодня переделают одну часть истории, завтра — другую, и неизвестно, к чему это приведет. И Саймон Морли снова отправляется в прошлое, но не для того, чтобы выполнить задание, а чтобы помешать случайной встрече в театре будущих родителей Данпигера. Нет ничего проще, как предотвратить это знакомство, состоявшееся в том же 1882 году! Девушка в зеленом платье, которой предстояло стать матерью профессора Данпигера, прошла в свою ложу и осталась незамеченной молодым человеком, его будущим отцом. Данцигер не родился и не сделал своего открытия.

Откуда же мы узнаем об этой истории? У Сая есть знакомый писатель (по-видимому, сам Финней), который любит копаться в архивных документах. При основании ньюйоркской библиотеки в 1911 году Сай оставит там свою рукопись с описанием «Проекта» и связанных с ним событий… Правда, это противоречит прежним декларациям автора о том, что никто не вправе менять ход событий, но, как видно, в данном случае цель оправдывает средства: желание отнять у политиканов возможность контролировать историю перевешивает зло вмешательства (исчезновение Данцигера, а вместе с ним и всей цепи событий).