Неандертальский мальчик в школе и дома - Мальмузи Лучано - Страница 1

Лучано Мальмузи

(художник Николай Воронцов)

Неандертальский мальчик в школе и дома

МОЯ СЕМЬЯ

Холод – вот что вспоминается живее всего, когда я думаю о своем детстве. Собачий холод.

А собак я вообще не помню. Волки были, это да. Ко­гда холод пробирал до костей, а от голода подводило живот, они, на свою беду, подходили слишком близко к хижинам. И дедушка Пузан ловил самого неосторож­ного из них и съедал со всеми потрохами.

Хотя, к слову сказать, случись в доме какая-то еда, никого из нашей семьи не надо было упрашивать…

Ах да, моя семья!

Пора вам ее представить. Правда, когда я пытаюсь припомнить всех родственников, у меня ум за разум заходит.

Ну-ка, поглядим… одиннадцать пап…

Нет, нет, я, как всегда, все путаю: это бабушек один­надцать! А пап – девять…

Мой настоящий папа, Большая Рука, и еще восемь, которых я звал «дядями»…

Правда, в стойбище Грустных Медведей мы, дети, называли дядями всех взрослых мужчин: куда бы ты ни пошел, всюду встречался какой-нибудь дядя, кото­рый незаметно за тобой приглядывал и в случае чего выручал.

Проголодался? Зайди в первую попавшуюся хижину, и там дядя или тетя дадут тебе чего-нибудь пожевать. Соскучился?

Великий одинокий охотник, дяденька Бобер, с тор­чащими наружу зубами, всегда готов рассказать тебе какое-нибудь из своих захватывающих приключений.

Замерз?

Тетушка Бурундучиха поднимет тебя, как перышко, волосатыми ручищами, и ты, счастливый, прикорнешь в ее горячих объятиях.

Не спится? Чем-то огорчен? Плачешь?

Почему бы тогда не пойти в пещеру к дяденьке Пеньку, который поперек себя шире: пара прыжков, две-три уморительные гримасы – и вот ты уже хохо­чешь, позабыв обо всем. А когда успокоишься, он до зари будет рассказывать сказки, придуманные тут же, на месте, специально для тебя.

Чудесно жилось в нашем стойбище!

Все тебя любили, и ты никогда не чувствовал себя одиноким. Можно даже сказать, что Грустные Медведи были одной большой дружной семьей.

А теперь я опишу вам моего дорогого папочку – все звали его Большая Рука, потому что была она у него толстая и крепкая, как дубина. Ударом кулака он мог повалить бизона, а человек от одного его тычка отлетал к соседней хижине.

Такая сила помогла ему добиться в стойбище высо­кого положения: он стал вождем Грустных Медведей, и никто не оспаривал у него этого звания.

Правда, время от времени находился какой-нибудь нахал, который ставил под сомнение папино право рас­поряжаться, но папа не принимал это близко к сердцу, а просто выходил, улыбаясь, в круг и опрокидывал на­глеца одним ударом.

Да, да, папа Большая Рука в самом деле никого не боялся…

Ну, почти никого.

Когда, например, мама Тигра была дома, он стано­вился тихим, как ягненок.

Мама Тигра – это моя мама. Обычно она нежная и ласковая, но если рассердится – берегись. Тигрой ее прозвали за вспыльчивый нрав, а еще за голос, похо­жий на рев саблезубых.

Папа Большая Рука очень красивый. Настоящий не­андерталец – когда он приходил в другие стойбища, все с него не сводили глаз.

Жирный, как мускусный бык, горбатый, как бизон; спина круглая, а руки такие длинные, что загребали по земле.

А лицо до чего выразительное! Лба почти не было, а надбровные дуги так выступали вперед, что, когда шел дождь, даже не зажмуривался. Рот до ушей, огромный, с толстыми губищами; а нос – о, нос у него был самый красивый на свете: широкий, сплюснутый, волосатый.

Волосами вообще-то вся наша семья не была оби­жена.

Особенно дедушка Пузан.

Летом в страшную жару, когда в луже посреди де­ревни оставалось на палец льда, он мог ходить, ничем не прикрываясь. Разгуливал себе нагишом, и никто и не замечал этого, – наоборот, все нахваливали его но­вую летнюю шубу.

Теперь полагалось бы описать всех дядюшек и тету­шек, дедушек и бабушек, кузенов и кузин, но я боюсь запутаться, а к тому же…

Во имя всех Горбатых Медведей! О стольком я уже поведал вам, а о себе не сказал ни слова.

Правда, и говорить-то особо нечего.

Я – мальчик Ледникового периода. Когда я родился, великое странствие моего народа подходило к концу и уже появились по соседству с нашими землями люди совсем, совсем на нас не похожие.

«Бууу» – вот как меня звали. Но вы меня можете называть попросту Неандертальский мальчик.

А теперь начинаем рассказ.

ПЛЕМЯ ГРУСТНЫХ МЕДВЕДЕЙ

Вот оно, мое стойбище, видите: на холмике, непода­леку от бурной реки.

Десятка три хижин, покрытых разноцветными шку­рами.

У Грустных Медведей довольно большое стойбище: так, по крайней мере, утверждает дяденька Бобер, кото­рый обошел весь свет. Другие племена живут неблизко. До ближайшего к нам стойбища Северных Буйволов три месяца пути, а путешествовать в наши времена, по­верьте, нелегко.

Гляньте на долину – сплошное болото: зимой замер­зает, а весной растекается вязкой жижей, над которой кишат комары. А теперь обернитесь и посмотрите на горы: ели и березы простираются покуда хватает взгля­да; с вершин спускаются ледники, чуть ли не достигая холмов…

Бр-р… лучше сидеть в хижине, в тепле, завернув­шись в шкуры, и наблюдать, как на заре мама Тигра раздувает угли в очаге.

Осень едва наступила, а листья уже меняют цвет.

Небо светлеет; над верхними отверстиями хижин клубятся облака дыма. Странный тип отодвигает полог из шкур и выходит наружу, зевает, потягивается, гля­дит на небо, издает довольное ворчание. Подходит к луже в самом центре деревни, исследует лед у самого берега.

Потом встает на колени перед Тотемом-Луной, круг­лым белым валуном в форме мяча, целует его и прини­мается петь.

Тип этот – Полная Луна, деревенский шаман, он же знахарь: он весь увешан амулетами, сухие волосы его стоят дыбом, глаза блуждают.

Давайте-ка послушаем, какой он нам даст прогноз погоды:

Каждый день все те же завывания, даже если идет дождь или снег. Правда, слова немного меняются:

Люди в хижинах поворачиваются с боку на бок под теплыми шкурами и честят на все корки певца с его скрипучим голосом. Но потом раскаиваются, потому что у знахаря всюду уши и власть его безгранична.

Ну, Неандертальчик, вставай. Пора в школу, ры­чит мама Тигра, сдергивая с меня шкуры, – а я-то так под ними пригрелся.

Огонь в очаге едва теплится, я весь дрожу.

Школа!

Я про нее и думать забыл.

Вскакиваю, напяливаю шкуру мускусного быка.

И не подумайте, будто я рассказываю вам сказки.

«Школа в доисторическую эпоху? Невозможно: лю­ди тогда не умели писать», – возразите вы.