Царь нигилистов 4 (СИ) - Волховский Олег - Страница 24

Только одно желание еще живо в нем: последний раз вздохнуть на свободе, взглянуть на светлое небо, на свежие луга, увидеть дом отца, поклониться его гробу и, посвятив остаток дней матери, приготовиться достойным образом к смерти.

«Пред ВАМИ, ГОСУДАРЬ, мне не стыдно признаться в слабости, — писал Бакунин, — и я откровенно сознаюсь, что мысль умереть одиноко в темничном заключении пугает меня, пугает гораздо более, чем самая смерть; и я из глубины души и сердца молю ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО избавить меня, если возможно, от этого последнего, самого тяжкого наказания».

И подпись: «Молящий преступник Михаил Бакунин. 14 февраля 1857 года».

Тут, видимо, сердце папа́ дрогнуло, и он подарил мерзавцу златые горы, то бишь светлое небо, свежие луга, запах хвои и снега, лесные шорохи, великие реки, зеленые холмы и сосны, что достают до звёзд.

Чего же тут ещё? И так облагодетельствовал сверх всякой меры.

Вечером Саша сел за печатную машинку писать отзыв.

'Любезнейший ПАПА́! — начал он. — Я прочитал. Да, это было и интересно, и поучительно.

Судя по построению текста, у Бакунина, видимо, перед глазами лежали вопросы следствия. У меня, слава Богу, нет, но я попытаюсь ответить на вопросы, которые сам себе поставил.

Первый: есть ли в его идеях рациональное зерно? Второй: насколько он опасен? И третий: зачем он нам нужен?

Он пишет о лекарствах от притеснений и неправды, которых нет у нас и которые есть на Западе: публичности, общественном мнении и свободе. Я тоже верю в эти лекарства, и, по-моему, мы уже на этом пути.

Правда, Михаил Александрович, зная лекарство, тут же предлагает отрубить пациенту голову, вместо того, чтобы долго и муторно давать ему снадобье по рецепту три раза в день, не превышая рекомендованной дозы. Он мечтает о революции и последующей революционной диктатуре. Даже не потому, что правильное лечение долгое, а потому что скучное: без романтических баррикад, подобных горам Кавказа.

Но, судя по тому, что на роль диктатора он прочит дедушку, происхождение и выборность не так важны. И, если авторитарной модернизацией займется царствующий монарх, его это вполне устроит.

По сути не революции он хочет, а авторитарной модернизации. Если её сделает диктатор, свобода подождет.

Я всегда скептически относился к подобным мечтам, а вот Бакунин — нет, он верит.

Зато не верит ни в парламентаризм, ни в конституцию. Без них обойдется.

Если оставить за скобками панславизм как явную утопию, он не так много хочет: гласности для борьбы с коррупцией, просвещения и освобождения народа.

Не того ли хотим и мы? Разве в этом наши цели не совпадают?

Насколько он опасен? Скорее всего, он преуменьшает свою роль, пытаясь избежать ответственности, но и фактический результат невелик. Видимо, он слабый организатор. Ну, погулял по пражским баррикадам с ружьем. Пару раз выстрелил, но вряд ли попал. Попытался взбунтовать Богемию, но ничего не добился. Возглавил оборону восставшего Дрездена и проиграл.

Так что мой ответ: не очень.

Все его раскаяние, конечно, пшик. Ни в чем он не разочаровался и ни от чего не отступил и присоединится к любому мятежу, если он где-то вспыхнет. Но сам его организовать не в состоянии.

Его покаяние — это золотой сосуд, куда он вливает царскую водку своих речей. Да, разъест. Не усидит он в Сибири.

Он может снова пустить под откос свою жизнь. Но вряд ли чужую.

Зачем он нам нужен?

Он плохой организатор, зато хороший агитатор. И очень приличный писатель: немного я читал русских текстов такого уровня. И оратор должен быть неплохой.

Можно ли направить его способности в мирное русло? Думаю, да. По крайней мере, в деле модернизации можно ждать от него поддержки, как от Герцена.

И разрушение — это не всегда плохо. Смотря что разрушать.

Я обратил внимание на одну деталь. Он упоминает в «Исповеди» Маркса: «Д-р Маркс, один из предводителей немецких коммунистов в Брюсселе, возненавидевший меня более других за то, что я не захотел быть принужденным посетителем их обществ и собраний…»

И сдается мне, что это чувство взаимно.

Теории Маркса, в силу их наукообразности, гораздо опаснее всех романтических теорий Бакунина вместе взятых, и наш Михаил Александрович мог бы стать противовесом сему немецкому псевдоученому и вносить раздор в международное коммунистическое движение.

Да, думаю, в России он тоже не усидит.

А мы могли бы мягко направлять процесс. И, может быть, даже немного подкидывать Михаилу Александровичу денег, в которых он вечно нуждается. Так, чтобы хватило на жизнь, но не хватило на революцию.

Так что я остаюсь при своем мнении. Бакунина следует помиловать и разрешить ему как проживание в столицах, так и выезд за границу. Не потому что он заслужил, а потому, что это может быть выгодно.

ТВОЙ сын и верноподданный,

Саша'.

Он положил в конверт, но не стал запечатывать.

— Государю? — спросил Гогель.

— Да. Вы хотите прочитать?

— Нет! Что вы!

— Хорошо, — кивнул Саша, — а то это довольно конфиденциально.

Письмо он передал отцу лично в руки, через стол, во время очередного семейного обеда.

— Это моё мнение о произведениях Михаила Александровича, — пояснил он.

— Хорошо, посмотрю, — коротко ответил папа́.

Снег в Иркутске давно сошел, на деревьях распустились первые листочки, и днем температура доходила до плюс двадцати, словно и не Сибирь вовсе. Только ночью местный климат напоминал о себе, и на траве появлялся иней.

Было утро, в приоткрытое окно сияло лазурное небо и тянуло свежестью с Ангары, Антося разливала кофе, а Михаил Александрович курил сигару, развалившись в кресле.

Все-таки здесь повеселее, чем в захолустном Томске. Там, правда, остался дом, но маленький одноэтажный и вросший в землю.

С улицы послышался конский топот и скрип экипажа.

Бакунин встал и подошел к окну. Вид на дорогу загораживала лиственница с кружевом ветвей, покрытых первыми салатовыми иголками.

Но были слышны голоса и уверенные шаги.

В дверь постучали. Жена встрепенулась и посмотрела взволнованно. Он вышел в коридор. У входа стоял фельдъегерь.

— Михаил Александрович! Вам письмо от Его Высокопревосходительства!

Бакунин с достоинством кивнул и принял конверт.

Глава 12

«Милый Мишель! — начиналось письмо. — Как у тебя дела? Здоров ли ты и Антося?»

— От Николая Николаевича? — спросила жена.

— Да, из Кяхты.

Генерал-губернатор Восточной Сибири граф Николай Николаевич Муравьев-Амурский приходился Бакунину дядей. Недавно он уехал по делам в Кяхту на границе с Китаем. Он и вытащил Михаила Александровича из Томска и приютил их с женой в губернаторском доме, выделив две комнатки на третьем этаже. Дом этот считался самым большим и красивым в Иркутске: трехэтажный с портиком и колоннами, он стоял на самом берегу Ангары.

Конечно, со временем надо бы продать томский дом, съехать и завести отдельное хозяйство.

Собственно, тысячу рублей на покупку дома в Томске Бакунину тоже ссудил Николай Николаевич. И не требовал возврата.

Женился Михаил Александрович полгода назад, в октябре 1858-го. Он тогда приходил в себя после восьмилетнего одиночного заключения и нашел в Томске тихий уголок, напоминавший Европу. На южном склоне Воскресенской горы, ссыльные поляки построили костел, и с площадки перед собором открывался вид на город и реку Томь.

Здесь он и увидел впервые Антосеньку. Маленькая, хрупкая девушка, едва достававшая ему до груди, в черном траурном платье, шла в костел. Из-под черной вуали выбивались светлые кудряшки.

Потом он узнал, что траур она носит по своей несчастной родине — порабощенной Польше.

Прекрасный ангел, явившийся ему на Воскресенской горе, оказался дочерью обедневшего дворянина из Могилевской губернии Ксаверия Квятковского. Звали ангела: Антония.

Это было легче, чем удержать Дрезден.