Царь нигилистов 4 (СИ) - Волховский Олег - Страница 16

Пирогов кивнул.

— Николай Иванович, — продолжил Саша, — когда вы будете писать очередной отчет, можно будет сделать графики для таких неспециалистов, как я? Таблицы хороши, но графики нагляднее. И с такой вертикальной чертой: здесь дата начала использования метода Земмельвейса, а тут мы начали прожаривать бинты и стерилизовать вату на пару.

— Обязательно, — сказал Пирогов. — Не такой уж вы не специалист.

— Не льстите, — улыбнулся Саша. — Я пропагандист, вся моя роль сводится к пропаганде.

— Какое ужасное слово! — отреагировал Гогель.

— Почему? — удивился Саша. — Не обязательно же пропагандировать всякую гадость. Нам надо, Николай Иванович, чтобы метод Земмельвейса у нас использовали не только в Киеве, Москве и Петербурге, а по всей империи.

— Уже не совсем Земмельвейса, — заметил Пирогов.

— Не суть, — сказал Саша, — хотя, хотя… Если это поможет пропаганде, пусть будет метод «Земмельвейса-Романова».

— Быть по сему, — резюмировал Дубовицкий.

— А можно будет больницу посмотреть? — спросил Саша.

— Конечно, — кивнул Щеглов.

Саша прикончил салат и запил квасом, который хоть и выдохся за время научной дискуссии, но был вполне приятен на вкус и пах свежим черным хлебом. От котлет отказался, ибо время не ждёт.

И они покинули ординаторскую и пошли по высоким залам больницы, между рядами простых железных кроватей. Огромные палаты на двадцать человек, довольно много света и воздуха, неизменные портреты папа́ над дверьми, настенные часы с гирями и маятниками, иногда группки студентов вокруг профессоров и у постелей бальных. В студенческих мундирах и сапогах. Какие ещё халаты! Правда, бельё на кроватях относительно чистое, больничный запах присутствует, как и в ординаторской, но вполне терпим и не переходит в вонь от гноя и испражнений.

У каждой кровати — черная аспидная табличка, где тонкими белыми буквами написано имя больного, возраст, статус, диагноз и дата поступления.

Иногда Сашу узнавали, так что «движением ладони от запястья» ему приходилось возвращать больнице уют медицинского учреждения.

— Лежите, лежите!

Саша остановился у одной из таких табличек: «Иван Мухин, 28 лет, солдат, костоеда стопы, 20 апреля 1859 г.» Его привлекло то, что соседняя кровать была пустой.

— Можно присесть? — спросил он.

Судя по всему, солдат его не узнал, потому что сказал:

— Садитесь, Ваше благородие!

Саша резко повернулся к остальным и выставил руку открытой ладонью к своим проводникам.

— Господа, все в порядке!

И они промолчали.

— Вы Ивана Семеновича сын? — спросил солдат.

— Нет, — ответил Саша, — я Николая Ивановича ученик.

— А! — улыбнулся солдат. — Тоже хотите пойти по врачебной части?

— Я-то хочу, — сказал Саша, — но батюшка вряд ли позволит.

— А батюшка чего хочет?

— Чтобы я стал военным.

— Так батюшке-то, может, и виднее.

Саша обернулся к сопровождающим.

— Господа! А вы можете пойти покурить.

И встретил вопросительный взгляд Пирогова.

— Кроме Николая Ивановича, — кивнул он.

И публика свалила доканывать свои легкие.

В серых глазах Ивана Мухина мелькнуло некоторое удивление.

— Эка вы генералами-то командуете, Ваша милость!

— Николая Ивановича все уважают очень, — объяснил Саша.

— Это, конечно! — улыбнулся солдат. — Николай Иванович, помните в Крымскую, как мы вам раненого принесли, а у него головы нет?

— Помню, братец, — усмехнулся Пирогов.

— Нам фельдшер кричит: «Вы, куда его? У него же головы нет!» А мы говорим: «Все в порядке: голову за ним несут, а Пирогов уж привяжет, как-нибудь».

— Вы Крымскую прошли? — спросил Саша.

— Да в Севастополе это было. Думал, уж целым вернулся, только пуля пробила стопу. Но зажила вроде. Ан, нет! Нагнала меня рана. Все равно пришлось отнять.

— А теперь что? — спросил Саша. — Вы из крестьян?

— Да в деревню вернусь. Может барин приспособит к чему: лапти плести, из дерева резать что-нибудь. Для этого же бегать не надо.

— А не будет барина? Воля скоро.

— Знаем, Ваша милость! Мы барином землю-то уже разделили. На оброке пока.

— И кто теперь «приспособит»? Может, ну её, волю?

Саша никогда не любил Маяковского, однако вспомнилось: «Война — завод по выделке нищих».

— Волю, не ну её, — сказал солдат, — воля — она и без ноги воля, Ваше благородие.

— Все бы так! — вздохнул Саша.

И вспомнил историю про дуга Пушкина Каверина, к которому пришел его крепостной кучер и предложил 1000 рублей за свою свободу. «Я бы дал тебе тысячу рублей только за мысль о свободе, — сказал Каверин, — но денег у меня нет, а потому отпускаю тебя бесплатно».

Саша улыбнулся.

— Он будет ходить, — сказал Пирогов, — не плясать, но ходить будет. Ему делали операцию по моему методу. Часть пяточной кости прирастили к костям голени, это даёт опору для ходьбы. Кости могут срастаться.

— Не знал об этом, — признался Саша. — Тогда дай Бог.

И наконец перешел к тому, ради чего это устроил.

Глава 8

— Как вам тут? Не бросают лекари?

— Нет, уход хороший.

— А кормят как? — поинтересовался Саша.

— Хорошо. Щи вот сегодня были.

— Со сметаной?

— Нет, но наваристые. И с хлебом.

— С черным?

— Да, Ваше благородие. Горячим ещё, только из печи!

— Николай Иванович, — сказал Саша. — А можно мне тоже таких щей поесть? С местной кухни?

Пирогов усмехнулся.

— Можно…

Задумался над обращением и не продолжил.

— Удачи вам, — сказал Саша, вставая, — и работу найти. А если не получится, вы Ивану Семеновичу передайте, он передаст Николаю Ивановичу, а Николай Иванович — мне. А я что-нибудь придумаю.

— Знаете, Ваша милость, — сказал солдат, — говорят, царевич, второй сын государя, лакеям говорит «вы»…

— Странный он, да? — поинтересовался Саша.

— Просто непривычно, — пожал плечами солдат.

— Так привыкайте, через два года воля.

В столовой для больных Саше налили большую тарелку щей и вручили кусок черного хлеба. Тарелка была простой, глиняной, коричневого цвета. Но все-таки не железной тюремной миской, чего Саша, признаться, боялся.

Пирогов сел рядом.

— Вы с самого начала это задумали? — спросил он.

— Конечно, — без тени смущения признался Саша. — За обедом был слишком изысканный салат и тонкий фарфор. Вот я и пошел искать скелет в шкафу.

— Ну, что вывели нас на чистую воду?

— Не-а, чему очень рад. Но, может быть, чего-то не заметил. Или мне и вас надо было выгнать, когда я с раненым говорил.

— Ваше Высочество, я возглавлял здесь клинику госпитальной хирургии 10 лет назад и надеюсь, что традиции сохранились.

— Не обижайтесь, — сказал Саша.

— Здесь не на что обижаться, — проговорил Пирогов. — Было здесь всё, чего вы искали. Крали в открытую. Казенные продукты вывозили подводами, больные голодали, сидели в холоде без дров. Лекарства продавали на сторону, заменяя подделками: бычья желчь вместо хинина, прогорклое масло вместо рыбьего жира, разведенная зола вместо обезболивающего. А меня упрекали за то, что слишком много трачу йодной настойки, и чуть не объявили помешенным.

Саша несколько старомодно, двумя пальцами, отдал честь.

— От помешанного помешенному.

— В Крыму было гораздо хуже, — продолжил Пирогов. — Я осматривал временный госпиталь в Бахчисарае. Описать такое нельзя! Горькая нужда, медицинское невежество, безалаберность и бессовестность. Не госпиталь, а нужник! Триста шестьдесят раненых, сваленных в беспорядке на нары, один к одному, без промежутков, все вместе, с гнойными ранами и с чистыми, выздоравливающие и умирающие, в нетопленных палатах, без одеял и горячей пищи. Не перевязанные более суток. И комиссар говорит, что кухонных котлов пока не имеется. Я иду, срываю замок с сарая, а там лежат новые котлы.

— Приготовленные на продажу, — усмехнулся Саша. — Комиссар — это вроде интенданта?