Добыча хищника (СИ) - Ромова Елена Александровна - Страница 49

Севастьянов, завернутый в костюм доброго доктора, был сосредоточен на процедуре и почти не глядел на подопытного – какое облегчение. Суров спокойнее воспринимал его холодный профессионализм, нежели волны бушующих эмоций.

В комнате было столько народа, что Суров мог счесть себя суперзвездой.

– Док, – шепнул он, когда взмыленный Севастьянов передал вакцину в руки какого-то профессора медицины, – не могли бы вы сделать мне член потолще, пока я в отключке?

Скрытые под масками лица повеселели, но ненадолго.

– Please, keep an eye on the indicators (Пожалуйста, следите за показателями), – сурово отдернул на ломанном английском какой-то китайский коллега.

– Сейчас вам введут сыворотку, – произнес Севастьянов, – это будет болезненно.

– Без проблем, – Константин уставился в потолок, предоставив медикам делать свою работу: – Надеюсь, я проснусь без этой штуки? – он слабо пошевелил нездоровой рукой с аппаратом Илизарова.

Впрочем, его вопрос должен был прозвучать иначе: «Надеюсь, я проснусь?»

Наверное, все вокруг думают, какой же он смельчак, просто загляденье! Им не понять, что испытывает дух, рвущийся из тела, не способного противостоять врагу. Лучше боль, ад, смерть и агония, чем ничего впереди. Ничего он не вынесет точно. Оно сожрет его, как глухой космос. Безвозвратно.

Суров и сам не заметил, как потерял сознание.

Вспышка боли была не настолько сильной, на самом деле. Гораздо больше его мучила нехватка кислорода, когда легкие начинают гореть огнем. Угасающее сознание рисовало причудливые картины: вот он получает пулю в грудь и истекает кровью, лежа на черной вспаханной пулями земле. Это было в его жизни еще до появления на Земле чужаков. Он и до этого убивал. Великий грешник – вот кто он… А теперь он тот, кто готов отдать жизнь за любого человека. Неужели это и есть выбор?

А после он видит другую картину: его сестра засыпает у него на груди. Он баюкает ее в руках, пока она не перестает дышать.

Это воспоминание надолго погружает его в чернь. В полном мраке он ощущает, как его раздирают тысячи демонов. Боль настолько дикая, что он орет, полностью теряя лицо и гордость.

А затем все проходит.

Он просто сидит и курит. Это старый дом, в котором он вырос… лавочка, сделанная его отцом. Скрипит раскидистый каштан, шумят его ветви… и речка за соседними домами бурлит, словно магма. Это простой летний день, когда он приехал на похороны матери.

А в следующую секунду он уже далеко за пределами страны, на задании. Он снимает снайпера, притаившегося в заброшенном здании, а когда добирается до него, понимает, что это девчонка. Он запомнил это лицо: смуглое, скуластое, окровавленное, и глаза, в которых притаился страх. И, несмотря на это, Суров добивает ее без жалости.

Чем он лучше, проклятье?

Тем, что прикрывался долгом? Военной доблестью?

Константин погружается глубже – нет, это не пропасть. Это сраная дыра в его сердце, куда он летит со скоростью брошенного в воду камня.

Где-то на границе миров он начинает мыслить очень ясно – он понимает то, чего не понимал раньше – не бывает добра и зла без выбора, который мы делаем каждый день, каждую секунду.

Прикосновение этого познания так сильно, что Константин ощущает, как его сердце снова начинает биться, будто его заводят извне. Удар за ударом.

А следом за мраком появляется свет.

«Вы – это конец одного мира и начало другого».

И прежде, чем окончательно прозреть, Суров ослеп на мгновение. Мгновение длиною во всю его жизнь.

Его первый вдох был настолько болезненным, что он прослезился. Кровь ударила в онемевшие конечности. Он соскользнул с каталки и упал на холодный пол, с удивлением понимая, что его оставили одного.

И почему он, мать его, еще не мировая знаменитость?

Где все эти шизики, медики и светила науки, когда ему просто нужно добраться до сортира?

Он тихо рассмеялся, слыша лишь гулкое эхо.

Кажется, он просто умер.

С трудом усевшись, он прислонился спиной к стене, разглядывая помещение, где стояли вскрывочные столы и холодильники – да, он точно помер! Вот умора…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Сигарету бы.

Константин откинул голову назад, но затем неожиданно сосредоточился на разглядывании собственных рук – чертового аппарата не было. Сжав пальцы, он понял, что полностью здоров.

Нужно порадовать Севастьянова и Шилова. Должно быть, Петька уже выплакал все глаза…

Пару минут Константин пытался совладать со своими ногами. Силы возвращались быстро. Слишком быстро, если учитывать, что он только что ожил.

Интересно, те крысы, свиньи и хомячки, на которых Севастьянов ставил эксперименты, точно померли, или пора открывать свое кладбище домашних животных[1]?

Поднявшись, он содрал с себя смятую больничную сорочку.

С каждым шагом, он чувствовал, как нечто мощное, сильное и волевое, вливается в него, словно эликсир бессмертия. С каждым биением сердца, его тело становилось все более выносливым.

Когда он вышел в коридор, щеголяя голой задницей (а не слишком ли часто он ее демонстрирует?), он обнаружил прикорнувшего на вахте солдата. Спать на посту? – ну-ну.

Похлопав парнишку по плечу, он дождался, пока постовой вскинет голову, и сказал со всем пафосом, на который был способен:

– Мне нужна твоя одежда, ботинки и мотоцикл[2].

[1] Здесь имеется в виду место, описанное С.Кингом в книге «Кладбище домашних животных»

[2] Знаменитая фраза из фильма «Терминатор 2: Судный день»

***

Конечно, первой прибежала Рудова.

Не говоря ни слова, она схватила Сурова за запястье, считая удары его сердца. А потом она в сердцах воскликнула:

– Этого не может быть! – и почти шепотом: – Не может быть… нет, невозможно…

Константин, которому все-таки предоставили штаны и футболку, лишь коротко улыбнулся:

– В смысле? – он тоже приложил пальцы к трепещущей вене, нащупывая сердцебиение: – Пульс есть.

– Вы живы! – сердито произнесла она. – Живы!

– Я думал это будет хорошей новостью, – он все-таки осклабился, позволяя себе иронию: – и, кроме того, я забыл написать завещание.

В следующую секунду она загоготала, стирая слезы с щек. Сев рядом с Константином на кушетку, она достала сигареты и протянула ему раскрытую пачку.

– Я решил бросить, – ответил на это он.

– Вот как? И почему? – Рудова без обиняков зажала сигарету губами и со смаком прикурила.

– Меня отпустили «оттуда» под обещание быть хорошим мальчиком.

Впервые Суров чувствовал себя легко. Может, призрачный шанс победы над чужаками давал ему эту легкость? Он будто освободился от груза прошлого, от тягости того выбора, который он сделал когда-то.

– Сколько дней прошло? – спросил он, видя, что Рудова всерьез раздумывает над его словами.

–С момента смерти прошли почти сутки. Но вы погибли не сразу.

– Не сразу?

– Произошла регенерация. На самом деле, мы такого даже в фильмах не видели. Аппарат Илизарова срочно сняли. А потом – остановка сердца. Реанимировали почти десять минут.

Константин повернул голову, глядя, что Рудова умолкла, тревожно поджав плечи. Воспоминания о его смерти приносили ей боль. Эта боль была так понятна, что он чувствовал ее где-то в районе солнечного сплетения. Эта боль приносила ему понимание и трепетную благодарность в ответ. А еще желание утешить.

Он вдруг услышал еще несколько сильных эмоций. Они улеглись где-то в его сознании, отраженные его собственным странно-изменившимся мироощущением. Он понимал эмоции, как понимают музыканты звучание нот в песне.

Эмоции и чувства – вот, что дано людям, как мерило познания. Вот, что обращает наш выбор в ту или иную сторону. Самое большое благо, полученное людьми, – быть частью одного целого, того космоса, что обитает внутри нас самих.

В комнату ввалились все разом, заставляя Константина снова улыбнуться. Шилов, Крылов, Воробей, Севастьянов… – ну, и ботаники. Суров ощущал объединяющее их чувство радости.

Петр просто дернул его за футболку на груди и притянул к себе.