Я, колдунья и полосатый кот (СИ) - Волков Игорь Владимирович - Страница 18

Земля под нашими ногами твердеет, деревья перестают ветвями хватать за руки, смерчи из светляков рассыпаются. Шёпот стихает, но продолжает попытки просочиться в мозг. Лес вздыхает мощно, гулко. Клочья мглы выглядывают из-за вековых сосен, тянут к нам языки, густеют. И мы ныряем в туман, заставляя расползаться в стороны, обволакивая пространство за нами.

Внешнее зрение рассыпалось мотыльками, и я снова видел лишь то, что перед глазами. А вот и первые марные воины. Волна неживых призрачных фигур с тёмными провалами глазниц накатила на нас, мешая идти вперед. Они простирали к нам руки в попытке ослепить, устрашить, запутать, лишить памяти. Дымные струи от их пальцев щупальцами тянулись к нашим глазам, ушам, сердцам, заставляя видеть тьму, слышать мертвые голоса, сбиваться с ритма.

Колдуньи запели, тянуче, с переливами, в разноголосицу. Сообразно ритму песни, полетели прямо в призраков пучки сухоцветов, дымные струи, травная пыль, камешки с символами. Мары зашипели, заголосили, тонко завывая, отступили. Продолжали лететь поодаль, стеная, когда кто-то из травниц отпугивал их посохом да новым песенным куплетом. Так они обступали нас и расступались, волна за волной, а мы продвигались в чаще, заговорами ускоряя шаг.

Зерно было еще далеко, когда я почуял его зов. В затылке появилось холодное скребущее ощущение, будто что-то впивается в него и тянет, зовёт. И сразу же предводители теней рванулись из своего укрытия на подступах к полукружью скал. Думали встретить нас там, не ожидали, что моя связь с зерном проявится так рано.

Я слышал рычащий смех, набирал силу, рос. Сбрасывать обереги с пояса не пришлось: они мгновенно сгорели, рассеявшись искрами. Когда на поляну, где застала нас перемена, ворвались серые вихри в коронах, обрушившие на травниц поток ненависти, высасывающей жизнь — я закрыл их. Ледяная лавина, устоять против которой даже в расцвете магических сил было бы нелегко, врезалась в меня. И я принял клокочущую ненависть, в миг остановившую бы моё человеческое сердце. Только теперь она стала большей силой для меня.

Тьма внутри загрохотала смехом, заухала, всколыхнулась, разворачиваясь беззвездной ночью внутри. Расправила крылья над лесом, над миром.

— Я же молвил — вернус-с-сь! — зашипело во мне.

— Юра! Помни, што ты хочешь! — голос Агриппины был так далёк, так слаб.

— Отдай мне свою кровь, подари жизнь, как тем трусам, что убежали от боя! — вопль Элары заледенил бы сердце зимней стужей, но разве у меня есть сердце?

— Не тебе она, королева пепла, — загрохотал я, вздымая стаи птиц над лесом, — Ты свое растеряла, сожгла, разменяла на всепожирающий огонь, а потом на ледяное дыхание мрака.

Элара воздела ко мне руки, губы ее зашептали заклятия, отнимающие кровь. Ледяные иглы полетели к моим рукам, чтобы впиться, но растаяли, коснувшись обмотанных запястий. Мазь и заговоренные полосы льняной ткани оказались крепче оберегов. И удержались на руках, утративших человеческий вид.

Королева обернулась на Магнуса, рыкнула ему что-то, и тот начал подступать к Агриппине. Улыбаясь скользко, ядовито, всасывая свет луны провалами глазниц. Заговорил с ней шепотком, что сочился словно отрава между губ. Так, чтобы слышала лишь она. Травница качнулась к нему, потянулась рукой, но подруги обступили ее, удержали. Выставили вокруг посохи. А затем и Агриппина помотала головой, стряхивая с себя чары, подняла посох, крикнув:

— Отступитесь! Возвращайтесь туда, откель пришли! Здесь нет вам жизни, не согреет вас солнце, не напоит дождь!

Тени взвыли, заметались вокруг, Элара и Магнус пытались вновь одолеть силой травниц. Те ощетинились посохами, амулетами, обступив дыбящего шерсть кота.

Во мне всё время, начиная с появления королевы и короля, шла борьба. Тьма шептала мне, грохотала разными голосами, лебезила, угрожала, душила, предлагала силу, власть, бессмертие, вечность. Поначалу я вслушивался, спорил, соглашался, снова спорил. Постепенно в этом круговороте слов проступил рисунок. Что бы ни предлагал мне хаос, чем бы ни угрожал, всё одно выходило — смерть. Любви, жизни, дружбы, человеческого тепла, таинственности волшбы, не пройденных путей, не прозвучавших разговоров, не рожденных детей, не спасенных миров. Соглашусь — и ничего не станет. А взамен — вечность. Смерти.

Я распрямился во весь свой чудовищный рост. Набрал в грудь воздуха, который клубился в лёгких, превращаясь в марную отраву. И выдохнул. Минуя травниц и Василия, облако пара из моей пасти окутывало призраков, клубилось дальше, разрасталось. И они развеивались на ветру, тяжко вздыхая, опадали дымными клочьями. Исчезали навсегда.

Травницы и кот взобрались на мой хвост, и я пополз к зерну на огромной скорости, какой они не смогли бы достичь с помощью трав и заговоров. Скалы словно ждали нас, расступаясь. А я возвращался в человеческий облик по мере приближения к ним. Вот и оно — зерно хаоса. В затылке ныло, тянуло, держало. Дымная струя, волнообразно текущая по воздуху к черному ромбу, обрела видимость.

Зерно загудело, от него пошла вибрация, постепенно преодолевающая защитные чары колдуний. По бледнеющим лицам, струйкам крови из носов и ушей, стало понятно, что долго они не продержатся. Пора покончить с этим.

Очередь Солнцеликого. Я сглотнул, стараясь не думать о возможности его гибели. Только сердце сжалось, стало трудно дышать. Травницы через силу, преодолевая боль, завели речитатив заговора, осыпали кота пылью из трав, отчего в его глазах начал разгораться огонь. Когти забликовали золотом, а шерсть наэлектризовалась. Он словно стал больше, мощнее.

Я посмотрел на зерно, и почувствовал, как оно пытается удержать мой взгляд, подчинить волю. Вдохнул, выдохнул и твердо проговорил без звука, одними губами:

— Я не твой. И мир этот — не твой. Я отказываюсь от всего, что ты предлагаешь. Буду жить, как человек. Сколько отмеряно.

Затылок скрутило невыносимой болью, выворачивающей мозг. Я охнул, упал на колени, от боли зрение сузилось до размеров узкого тоннеля. С трудом сквозь навалившуюся темноту я видел, как взметнулся в воздух Солнцеликий.

Когти на миг стали огромными, сверкнули слепящими лезвиями. Полоснули черноту ромба, оставив горящие разрезы. Кот словно провалился внутрь, но не до конца. Мелькали в утробе тьмы лапы, клыки, изумруды хищных глаз. А потом зерно разорвалось. Из него повалил черный едкий дым, потекла черная слизь. Ромб громыхнул протяжным стоном, распался на клочья тумана, развеялся. А кот рухнул на землю.

Затылок отпустило и зрение вернулось. Не в силах встать, я подполз к Ваське.

— Жив ли?! — руки Агриппины ощупали мое лицо, губы впились в мои. Оторвалась, оглядывая меня отчаянно, с радостью и страхом одновременно.

Отвернулась, склонилась над котом вместе с другими. Они хотели потормошить зверя, проверить биение сердца, но он шевельнулся. Все замерли. Василий приподнял морду, взглянув в нашу сторону невидящими глазами с мертвенной поволокой, еле слышно вздохнул и уронил голову, испустив дух. Вокруг начало формироваться облако тьмы, постепенно скрывая усопшего.

— Васька, Солнцеликий мой! — вскрикнула Агриппина надрывно, — Ну удержись! Останься!

Я молча встал. Слезы катились по щекам. Что же я наделал?

Погоревать не успел. Разъярённая травница бросилась ко мне, принялась беспорядочно лупить руками, крича и рыдая.

— Всё из-за тебя, окаянный! Его больше нет! Помер Васенька!

Била слабо, просто выплёскивала горе наружу. Я поймал её за кисти, притянул к себе, несмотря на сопротивление, сдавил в объятьях, не давая вырваться.

— Его больше нет! — шёпотом повторила Агриппина и уткнулась мне в плечо.

Глава 13

Рассвет выкрашивал небо словно художник. Наносил нежные мазки маслом, высветлял небесную высь, прятал звезды. И безжалостно освещал поле брани, вскрывая все неприглядные подробности произошедшего.

Травницы ходили по поляне. Собирали то, что осталось от использованных в бою артефактов. Что-то складывали в котомки, что-то кидали в костер, который развели тут же, недалеко от скал. Переговаривались тихо, словно боясь нарушить сгустившуюся печаль.