Останься со мной (СИ) - Ершова Алёна - Страница 29

Наконец в чернильной дали зеленовато мелькнул свет. Тусклый, холодный, совершенно непохожий на тот, что дает огонь жилища. Василиса сощурилась, пытаясь разглядеть, что там горит. Увы, в лесной темноте мало что можно было разобрать. Но чем ближе она подходила, тем явственней становилось, что источник света тот непростой.

В ночной тьме светились черепа, нанизанные на частокол. А за ними виднелась изба, вросшая по самую крышу в землю.

Василиса настолько растерялась, что остановилась, не зная, как ей поступить дальше.

«Послушай меня, — подал голос меч, — сейчас здесь появится старуха. И захочет тебя в услужение. Ты с ней не спорь, правду о себе не скрывай, а главное — ничего у нее не проси. Выполнишь, как я сказал, — вернешься домой. Ошибешься — и в лучшем случае станешь Мертвый лес освещать, как эти бедняги. Поняла?»

Стоило Василисе кивнуть, как раздался жуткий свист, грохот. Поднялась метель. Из поземки, жухлых листьев и зеленоватого света черепов соткалась старуха. Страшная, горбатая, с пергаментной кожей. В истлевшей засаленной одежде и рваных лаптях.

— Тьфу ты! Сотню лет живого духа слыхом не слыхивала, видом не видывала, а нынче живой дух сам пришел! И где один, там оба. Но из двух не получится три. То, что не живет, умрет. А то, что мертвым слывет, будет жить. Ты кто такова? Зачем пожаловала?

Василиса во все глаза глядела на старуху и не могла избавиться от ощущения, что ей знаком этот холодный, хитрый прищур, свист прерывного дыхания, холод цепких пальцев. Сколько раз хозяйка Нави стояла за ее спиной? Сколько раз не получала того, за кем пришла? И вот теперь они встретились лицом к лицу. И не в чужих воспоминаниях, а наяву.

Рукоять меча обожгла руку. Боярыня сбросила с себя оцепенение. Поклонилась в пол и произнесла:

— Здрав будь, Двуликая. Звать меня Василисой, а здесь я за Велимиром Порошиным. Мне надо его в Явь вернуть и завершить суд богов.

— Знаю, знаю, — прошамкала старуха, — не по своей воле тут. Батюшка послал за новым упиром. Ну это справить можно. Пойдешь ко мне в услужение на три дня? Награжу по-царски! Любое желание исполню.

То ли слова меча так подействовали на Василису, то ли от страха, но послышалось ей в обещании старухи угроза.

— Отчего не послужить, — тем не менее согласилась она.

Старуха в ответ растянулась тонкогубой щербатой улыбкой и сделала приглашающий жест рукой.

Ворота со скрипом отворились, впуская на широкий двор. Здесь не было ни ночного мрака, ни зимы. Зеленела мягкая трава, шелестели мохнатыми иглами сосны. Горела ярким пожаром рябина. Серебрился ручей.

После тусклой, всегда одноцветной Нави подворье казалось нереально ярким. Непривычно многоцветным.

— В дом пошли, нечего тут глаза протирать. Насмотришься еще.

В доме оказалось еще чудней. Стоило им зайти, как невидимые руки сняли со старухи лапти и ветхую одежду. Бросили в печь. Подали чистую рубаху, накрыли на стол, взбили перину, а после исчезли.

Хозяйка поела, попила и перед тем, как лечь спать, говорит:

— Я уйду завтра, а ты постирай одежды, что у меня в чулане лежат, да так, чтоб они к моему приходу краше прежнего стали.

Сказала и уснула.

Василиса огляделась. Нашла укромный уголок на печке. Заползла туда, накрылась старухиным кожухом[1], положила под голову меч и тут же провалилась в сон.

Не она успела закрыть глаза, как почувствовала дымный запах степи. Вдохнула, развернулась и уткнулась в широкую грудь спящего Огана. Замерла, забыв, как дышать. Извернулась, огляделась: маленькая незнакомая комната причудливо изгибалась в свете одинокой свечи, в углах мерно сопя, спали тени. Незнакомое место, но неопасное. Хорошо.

«Интересно, вышло ли у него с братьями?» — Василиса не удержалась, прошлась указательным пальцем по широким мужским бровям, спустилась на скулу и чуть ниже по щеке, туда, где при улыбке появляется ямочка.

Оган обхватил губами одинокого исследователя, коснулся невесомым поцелуем. Приоткрыл сонные глаза, убедился, что рядом с ним Василиса, подгреб ее к себе и зарылся носом в волосы.

— Поймал, — пробормотал он сквозь сон, — не убегай...останься со мной. Я узнал... Тебя специально под Навь подвели.

— Это батюшка постарался, мне сама Макошь сказала. Не суйся туда, пожалуйста, там ммм… — Василиса и хотела бы продолжить, но Оган не дал ей этого сделать. Смахнул недосказанное с губ поцелуем. Огненным ураганом пленил разум. Пронесся пожаром по девичьей коже. Добрался до края рубахи, замер. Поднял глаза на сдавшуюся без боя Василису.

— Ты же мне снишься?

— Снюсь.

— А я тебе?

— И ты мне.

— Тогда все честно, — и не отрывая взгляда от лица Василисы, потянул за шнурок рубашки. Провел ладонями по плечам, разгоняя толпу мечущихся мурашек. И Василису накрыло волной. Волной холодного воздуха и жара поцелуев, общего шёпота и рваных движений. Разбуженные тени плясали в такт мерцанию свечи. Сливались в единое целое и распадались на тысячу искр…

Разбудило ее ворчание меча:

«Старуха уже давным-давно улетела, а ты спишь, словно дел нет. Вставай, забыла про полный чулан рубах нестираных?»

Василиса потянулась и села. В крохотное волоковое окошко бил свет. Прошедшая ночь осталась на губах горькой сладостью. Куда полез Оган, а главное — зачем? Какое ему дело до ее бед? Но нет же, дал обещание и пошел его исполнять, лишь собственным словом гонимый. А если и впрямь родной отец отправил ее в Навь, подстроив смерть Велимира, то ждет змеича большая беда.

«Эх, и весточку не пошлешь. Вот дуреха! Ночью надо было не в тепле мужских рук нежиться, а отговаривать».

Ее душевные переживания прервал меч: «Ты будешь за работу браться? Рубахи, знаешь ли, сами себя не постирают. Прошло время размышлений, настала пора действий. Давай, бегом».

— А ты мне разве не поможешь? – Василиса все еще пребывала в ночных думах.

Если бы клинок мог закатить глаза, то непременно сделал бы это.

«Ну, я точно не похож на родовую куклу, а ты не напоминаешь мне деву в беде. Так что сама справляйся. Ведьма ты или погулять в Навь вышла?»

Ведьмой себя Василиса не ощущала, но за работу пришлось браться. Она отворила дверь в чулан и едва успела отскочить от обрушившейся на нее горы грязного белья. Огляделась. Выудила из-под стола старую корзину, вытрясла из нее пауков и сгрузила одежду. За бочкой с огурцами нашла рубель, а в подклети ступу, доверху наполненную крепким щелоком. Все это снесла к ручью. Опустила руку в воду и тут же отдернула. Не вода, а лед жидкий.

— Так я только пальцы себе отморожу, — Василиса задумчиво посмотрела на ручей. Журчит себе, искрится. С одного бережка нечто, на заводь похожее. Если камнями обложить да мхом заткнуть, то вода почти сочиться не будет. Сказано – сделано. А пока суд да дело костерок разожгла. Ни трута не понадобилось, ни тряпицы. Стоило один раз кремнем провести, как запрыгали веселые искры, накинулись на сухие ветки, стали их грызть, да камни калить. Те камни если в воду кинуть, нагреют ее. А следом можно щелок лить, да рубахи бить.

Но стоило взять первую одежду, как перед Василисой закружились чужие дела, мысли, речи.

Боярыня услышала, как наяву, голос мачехи. Вот та считает гривны, вот кружится возле зеркала, примеривая новый туалет. Вот рыдает, уткнувшись в подушку, узнав, что боярство у ее мужа не наследное и сыну его не передать. Василиса отняла руки. Отдышалась, посмотрела на надутую, словно рыба-еж, рубаху.

— Вот оно значит, как... выстирать, стало быть… чтоб лучше прежнего стали. Ох, заботлива матушка Двуликая, ничего не скажешь.

Но делать нечего, пришлось, сцепив зубы, оттирать липкие пятна чужого высокомерия, жирные подтеки праздности и заскорузлую ржавчину злобы. Наконец Василиса провела рукой по лбу и кинула мачехину рубаху на рябиновый куст. Готова. Следующей шла одежда матушкиного супруга, боярина Сабурова. Бывшего купца, а ныне уважаемого гражданина. У него были заляпаны грязью нечистых сделок рукава и едким желтым страхом спина вдоль позвоночника. Эту грязь пришлось замачивать и тереть рубелем.