Спаситель (СИ) - Прохоров Иван - Страница 47

Карамацкий вернувшись на мешок, как завороженный следил за шаманом. Тот чавкал еще пару минут, потом швырнул сердце в костер, подошел к Карамацкому и издал звук, похожий на карканье.

Стоявший за спиной полковника молодой азиат-переводчик наклонился к уху Карамацкого.

– Сагаадай Рамада готов ответить тебе. – Тихо произнес он. – Но только не медли. Великая Лан Хуи пробудилась сегодня в дурном настроении и скоро уйдет.

– Пущай скажет… – Начал было Карамацкий, привстав, однако рука молодого азиата деликатно, но настойчиво вернула его на место.

– Лан Хуи уже поведала ему твой вопрос, – влился в ухо Карамацкого его голос.

– Да? А…

Шаман вдруг противно закаркал на все лады, как бывает каркают вороны, если поутру ненароком встать под деревом, на котором они расселись.

Когда шаман замолчал, азиат «перевел»:

– Ворог твой коварен, опасен и зело близок… амо ближе еже ты думаешь…

Карамацкий вскинул грозные очи на шамана, тот из-под маски каркнул ему в лицо.

– Змею ты пригрел у себя на груди, – влилось в ухо.

– Имя! – закричал Карамацкий, вскакивая. – Назови мне его!

Шаман перестал каркать, зато стал извиваться, издавая прежние – обезьяньи звуки.

– Еже… еже он сказал? – обернулся Карамацкий к азиату.

– Он сказал, что ему срочно нужно хлебного вина и яблочных пряников, а также двух девок.

– Да нет же! Имя! Он назвал имя?!

Азиат печально развел руками.

– Увы, Лан Хуи уже ушла.

***

Вечер перешел в ночь. Непривычно трезвый в это время Карамацкий сидел в кресле во главе трапезного стола, крутил ус и все щурился, глядя перед собой. На другом краю стола сидел Степан Ардоньев, неслышно пил из блюдца новомодный цинский чай и ел варенье, глядя на дядю, страшась издать хотя бы малейший звук. Периодически Карамацкий сжимал крепкий кулак, на всех пальцах которого были перстни с разноцветными каменьями. Не одно лицо разбили эти каменья. Степан с ужасом засмотрелся на дядин кулак и кусок калача застрял у него в горле.

За оконцем вдруг разорвали ночную тишь крики, конский топот, скрип ворот. Карамацкий узнал приказные голоса верных рындарей своих Афанасия и Пахома.

В дверь трапезной вскоре постучали, следом просунулось преданное лицо Гришки.

– Осип Тимофеевич, к тебе полуполковник Ермилов пожалувати со своим десятником из ясачного отряду. Сказывает вести зело важные, ни даже будить тебя просил.

– Зови сюды!

Вошедший Ермилов был слегка возбужден, он втолкнул впереди себя казацкого десятника Филатова из своей сотни. Казак поклонился в пол и Карамацкий заметил, что тот держит в руке охапку соболиных шкур.

– Прости еже обеспокоил тебя, Осип Тимофеевич, ин вести зело серьезные. – Сказал Ермилов.

Карамацкий кивнул.

– Сказывай! – приказал Ермилов Филатову.

– Давеча ездил я со своим отрядом за ясаком к остякским селькупам за Кеть, Осип Тимофеевич, – быстро волнуясь заговорил казак, – завсегда-то у них худо – либо недобор либо дрянь вшивая белка вместо годе рухляди, а ныне выдали отборных соболей цельными связками. Я-су пригляделся, ин обомлел, видал ты?

Казак протянул ему соболей.

– Что такое? – нахмурился Карамацкий вставая и беря в руки связку.

– Насечки, Осип Тимофеевич, – пояснил Ермилов, показывая на аккуратные треугольные надрезы, сделанные с краю на соболиных шкурах.

– Токмо такие насечки наздает Егупов, – сказал Филатов, – во еже не было путаниц в ясачных избах яко отряда рухлядь.

Карамацкий поднял на Ермилова сумрачный взгляд.

– Это же тот…

– Тот и есть, Осип Тимофеевич, отряд Егупова весь вырезан, ясак похищен и вот он иде.

– Селькупы? – недоверчиво прищурился Карамацкий.

– Ин и я не уверил, – спешно заговорил казак, – Осип Тимофеевич, у них и оружия-то нет, разве палки да каменья! Схватил я ихнего Исымбайку, палаш к горлу – сказывай, говорю, тать, откель добро с государевой печатью! Тот со страху глазенками мыргает. Дознался! Накануне явились к ним два человека, назвались вольными охотниками, токмо одеты по-нашему, по-казачьи и стали селькупам за треть цены соболя продавать. Ну те не будь дураки да обменяли.

– Дознался еже овые были?

– Дознался, Осип Тимофеевич, один назывался Акимом, а второй Матвеем Терпугой.

– Матвей Терпуга – казак нашего полка из сотни есаула Скороходова. – Пояснил Ермилов.

Карамацкий прищурился.

– Где он сейчас?

– Пропал в былую пятницу и дозде числится в беглых.

Карамацкий сжал зубы.

– Скороходова человек?

– Единаче.

Полковник отвернулся, подошел к окну, оскалился – не то в улыбке, не то от боли. Молодой есаул Скороходов был вторым после Ермилова самым близким ему офицером. И первым его любимчиком. А еще он был женат на дочери письменного головы и воеводского хлыща Бутакова.

«Пригрел ты змею на своей груди…», – вспомнил Карамацкий слова азиата и поглядел на свое отражение в черном окне.

Глава 23

В тонущей посреди леса заснеженной избушке с двумя оконцами – только печка да короткая лавка у стены. На лавке теснились трое и молча с легким недоумением взирали на четвертого, самого молодого из них, который приотворил крохотное слюдяное оконце и смахнув наметенный снег с подоконника напряженно вглядывался в петляющий меж сосен санный путь.

Сидевший на лавке посередине – востроликий немолодой купец Пеликан в заячьей шубе кашлянул и произнес негромко:

– Уж въяве, Истомушка, еж достальные непригрядучи. Помнят все твою истьбушку. Не зане [поэтому] зде их нет, обаче сам убо ведаешь посему. Сказывай – еже тебе от нас, стариков, надобе?

Стоявший у окна Истома поджал губы, еще раз глянул на смурнеющий в золоте заходящего солнца лес, затем закрыл окошко, оглядел троицу и улыбнулся – будто сделал усилие над собой.

– Ин ладно! – оживленно воскликнул он, выходя на центр избы. – Не такожде и мало нас!

Троица немолодых мужчин на лавке осторожно переглянулась.

– Нас? – недоверчиво повторил сидевший с краю десятник Кроль Бобров. Ему было под шестьдесят и на службе у есаула Скороходова, который был в два с половиной раза его моложе, приходилось ему уже тяжеловато. Когда-то Бобров был бравым казаком, участвовал в походах, хаживал с Похабовыми на Байкал, за Енисей и в Цинскую империю и даже подавал надежды на подъесаула, а теперь только опыт и сохранившаяся еще природная стать позволяли не прозябать ему в худой томской богадельне.

– Вонмите [слушайте], братья! – воскликнул Истома, отчего троица снова настороженно переглянулась. – Вы помните сию избу и ведаете еже строил ее мой отец. Яко и я он быти боярским сыном, но жил зде простым крестьянином. Вы помните его!

– Помним, Истомушка, помним, во-то же ты хочешь зане не уразумеем.

– А ежели помните, стало быть помните, елма сюда пришли и вы! Помните еже искали? И что обрели? Станете сказывать коегаждый на свой лад – кто искал воли от боярской нужи, кто богатства, ин ведаете, еже все сие – блядословие. Истинно манила вас свобода и токмо зде вы ее обрели. И зде же вы отдали ее презорникам [высокомерным ублюдкам]. Я ведаю о сем, понеже [поскольку] помню яко отец отдавал ее. Он умер, егда закончил ее всю, а не от хвори понеже уразумел, еже не сумеет боле братися.

– Глуп ты, Истома, ежели удумал зазорить нас овым. – Проговорил сидевший на другом краю лавки посадский короткошеий целовальник Борис Мандрагорович Шелкопряд по прозвищу Ерпылёнок. Когда-то в молодости он был монастырским стрельцом в Астрахани и умел одной ладонью разбивать вдребезги огромные арбузы. – Да, помним мы Василия Агафонова и тебя помним, внегда жалеючи, и пришед по зову твоему. Вот токмо зря ты сие учинил. Ведаю – боль терзает тебя, обаче ты силишься сделать ее необратной.

– Борис! – воззрился проницательным взглядом на него Истома. – Две твои пригожие дочери в гаремной избе Карамацкого. Еже станет с ними, после игрищ овово прелюбодейника?

Лицо целовальника потемнело, а сидевший рядом с ним купец Пеликан вскочил.