Позвольте представиться! - Гелприн Майкл - Страница 2

Поехал я в город К. в эту же ночь, а к утреннему чаю был у моей матери. Там о жалобах к-ских крестьян на Дена и слуху нет. Спрашиваю матушку: «Не слыхали ли, как живут рахманские мужики?»

– Нет, мой друг, не слыхала, – говорит. – А впрочем, что им при Стюарте Яковлевиче!

– Может быть, – говорю, – он очень строг или горяч?

– В порядке, разумеется, спрашивает.

– Сечет, может, много?

– Что ты! Что ты! Да у него и розог в помине нет! Кого если и секут, так на сходке, по мирской воле.

– Может быть, он какие-нибудь другие свои делишки неаккуратно ведет?

– Что ты начать-то хочешь?

– Как, – говорю, – он к красненьким повязочкам равнодушен ли?

– О, полно, сделай милость, – проговорила мать и плюнула.

– Да вы чего, матушка, сердитесь-то?

– Да что ж ты глупости говоришь!

– Отчего же глупости? Ведь это бывает.

– Подумай сам: ведь он женатый!

– Да ведь, родная, – говорю, – иной раз и женатому невесть что хуже холостого снится.

– Эй! поди ты! – опять крикнула мать, плохо скрывая свою улыбку.

– Ну чем же нибудь он да не угодил на крестьян?

– Что, мой друг, чем угождать-то! Они галманы были, галманы и есть. Баловство да воровство – вот что им нужно.

5

Объехал два, три соседние дома, – то же самое. На Николин день в селе ярмарка. Зашел на поповку, побеседовал с духовными, стараясь между речами узнать что-нибудь о причинах неудовольствия крестьян на Дена, но от всех один ответ, что Стюарт Яковлевич – такой управитель, какого и в свете нет. Просто, говорят, отец родной для мужика. Что тут делать? Верно, думаю себе, в самом деле врут мужики.

Так приходилось ни с чем и ехать в губернский город.

В городе К. я заехал, без всякой цели, к старому приятелю моего покойного отца, купцу Рукавичникову. Я хотел только обогреться у старика чайком, пока мне приведут почтовых лошадей, но он ни за что не хотел отпустить меня без обеда. «У меня, – говорит, – сегодня младший сынок именинник; пирог в печи сидит; а я тебя пущу! И не думай! А то вот призову старуху с невестками и велю кланяться».

Надо было оставаться.

– Тем часом пойдем чайку попьем, – сказал мне Рукавичников.

Нам подали на мезонин брюхастый самовар, и мы с хозяином засели за чай.

– Ты что, парень, был у нас волей, неволей или своей охотой? – спросил у меня Рукавичников, когда он запарил чай и покрыл чайник белым полотенцем.

– Да и волей, и неволей, и своей охотой, Петр Ананьич, – отвечал я.

Я знаю, что Петр Ананьич человек умный, скромный и весь уезд знает как свои пять пальцев.

– Вот, – говорю, – какое дело, и пустое, да и мудреное, – и рассказал ему свое поручение.

Петр Ананьич слушал меня внимательно и во время рассказа несколько раз улыбался; а когда я кончил, проговорил только:

– Это, парень, не пустое дело.

– А вы знаете Дена?

– Как, сударь, не знать!

– Ну, что о нем скажете?

– Да что ж о нем сказать? – проговорил старик, разведя руками, – хороший барин.

– Хороший?

– Да как же не хороший!

– Честный?

– И покору ему этим нет.

– Строг уж, что ли, очень?

– Ничего ни капли не строг он.

– Что ж это, с чего на него жалуются-то?

– А как тебе сказать… очень хорош, – похуже надо, вот и жалобы. Не по нутру мужикам.

– Да отчего не по нутру-то?

– Порядки спрашивает, порядки, а мы того терпеть не любим.

– Работой, что ли, отягощает? – все добиваюсь я у Рукавичникова.

– Ну какое отягощение! Вдвое против прежнего им теперь легче… А! да вот постой! вон мужичонко рахмановский чего-то приплелся. Ей! Филат! Филат! – крикнул в форточку Рукавичников. – Вот сейчас гусли заведем, – прибавил он, закрыв окно и снова усевшись за столик.

В комнату влез маленький подслеповатый мужичок с гноящимися глазками и начал креститься на образа.

– Здравствуй, Филат Егорыч! – сказал Рукавичников, дав мужику окреститься.

– Здравствуй, батюшка Петр Ананьич.

– Как живешь-можешь?

– Ась?

– Как, мол, живешь?

– А! Да все ела те богу живем.

– Дома все ли здорово?

– Ничего будто, Петр Ананьич; ничего.

– Всем, значит, довольны?

– Ась?

– Всем, мол, довольны?

– И-и! Чем довольными-то нам быть.

– Что ж худо?

– Да все бог его знает; будто как не вольготно показывается.

– Управитель, что ль, опять?

– Да, а то кто ж!

– Аль чем изобидел?

– Вот завод затеял строить.

– Ну?

– Ну и в заработки на Украину не пущает.

– Никого?

– Ни одного плотника не пустил.

– Это нехорошо.

– Какое ж хорошество! Барину жалились, два прошения послали, да все никакой еще лизируции нет.

– Поди ж ты горе какое! – заметил Рукавичников.

– Да. Так вот и маемся с эстаким с ворогом.

– Видите, какой мошенник ваш Ден! – сказал, обратясь ко мне, Рукавичников.

Мужик в меня воззрился.

– А вот теперь я вам расскажу, – продолжал мой хозяин, – какой мошенник вот этот самый Филат Егорыч.

Мужик не обнаружил никакого волнения.

– Господин Ден, ихний управляющий, человек добрейшей души и честнейших правил…

– Это точно, – встрел мужичок.

– Да. Но этот господин Ден с ними не умеет ладить. Все какие-то свои порядки там заводит; а по-моему, не порядки он заводит, а просто слабый он человек.

– Это как есть слабый, – опять подсказал мужичок.

– Да. Он вот у них другой год, а спросите: тронул ли он кого пальцем? Что, правду говорю или вру?

– Это так.

– Вот изволите видеть, им это не нравится. Наказания его все мягкие, да и то где-где соберется; работа урочная, но легкая: сделай свое и иди куда хочешь.

– Ступай, значит.

– Что?

– Сделамши свое, – ступай, говорю, куда хочешь, – повторил мужичок.

– Да. Ну-с, а они вот на него жалобы строчат.

Мужик молчал.

– Ну а на заработки-то он их зачем же не пускает? – говорил я.

– Не пускает-с, не пускает. А вы вот извольте расспросить Филата Егоровича: много ли ему его сыночек за два года из работы принес. Расскажи-ка, Филат Егорыч.

Мужичок молчал.

– А принес ему, сударь мой, его сыночек украинскую сумку, а в ней сломанную аглицкую рубанку, а молодой хозяйке с детками французский подарочек, от которого чуть у целой семьи носы не попроваливались. Вру, что ль? – опять обратился Рукавичников к мужичку.

– Нет, это было.

– Да, было. Ну-с, а Стюарт Яковлевич задумал завод винный построить. Я его за это хвалю; потому что он не махину какую заводит, а только для своего хлеба, чтоб перекурить свой хлеб, а бардой скотинку воспитать. Приходили к нему разные рядчики. Брали всю эту постройку на отряд за пять тысяч, он не дал. Зачем он не дал?

– Мы этого знать не могим, – отвечал Филат Егорыч.

– Нет, врешь, брат, знаешь. Он вам высчитывал, что с него чужие просят за постройку; выкладал, почем вам обходится месяц платою у подрядчика, и дал вам рублем на человека в месяц дороже, только чтоб не болтались, а дома работали.

– Это такая говорка точно была.

– То-то, а не не могим знать. Ну а они вот теперь небось настрочили, что на работу не пущает, все на заводе морит; а насчет платы ни-ни-ни. Так, что ль?

– Не знаю я этого.

– Да уж это как водится. Вот вам и Филат Егорыч, старый мой друг и приятель! Любите-жалуйте его.

Мужичок осклабился.

– А вот меня бы вам в управители! – шутливо продолжал Рукавичников. – А приняли б вы меня?

– Да с чего ж?

– И никогда бы мы не ссорились; все бы у нас по-любезному пошло. Потому что порядок бы у нас душевный был. Ты, Филат Егорыч, пробаловался – на клин тебя, молодой парень какой где проворовался или что другое – за виски` его посмыкал; раздобылся чем таким на Украине, вроде вот Филата Егорыча сынка, ну – в больницу его, а потом покропил березовым кропильцем, да и опять пущай. Так, что ли, Филат Егорыч?

– По-нашему так.