Ты, только ты - Филлипс Сьюзен Элизабет - Страница 3

Пу в тот же миг забыла об отвратительно пахнущей светской даме. Истолковав действия Фэб как приглашение поиграть, она исступленно взвизгнула.

Фэб безуспешно барахталась на спине, пытаясь подняться на ноги, чем доставляла немалое удовольствие мэру Чикаго и нескольким игрокам из конкурирующей команды «Медведей». Пу бросилась к ней, но неожиданно для себя натолкнулась на Виктора, который подскочил к собаке с другой стороны. Пу обожала играть с Виктором, и ее игривое повизгивание сделалось чувственно-возбужденным.

Пу резко встряхнулась, но тут же громко залаяла, ощутив, что стоит в луже воды. Она никогда не любила гулять с мокрыми лапами, и тельце ее передернулось в брезгливой судороге. Обиженная собачка прыгнула на один из складных стульев. Когда он закачался под ней, она нервно взвизгнула и прыгнула на соседний стул, а оттуда — на гладкую поверхность гроба.

Толпа замерла.

Белые розы, изображавшие звезду, веером разлетелись в разные стороны, разноцветные ленты взметнулись к небесам.

Фэб, которой все-таки удалось подняться на ноги, оцепенела. Виктор тихонько выругался по-венгерски.

Пу, предельно чувствительная к окружающей обстановке, склонила голову набок, как бы пытаясь понять, почему все смотрят на нее. Чувствуя, что сотворила нечто нехорошее, она начала дрожать.

Фэб перестала дышать. Пу вредно волноваться. Она быстро шагнула вперед.

— Нет. Фу! Нельзя, Пу!

Но ее окрик запоздал. Дрожащая собачка уже приседала. С извиняющимся выражением на маленькой меховой мордочке она принялась обильно поливать крышку гроба Берта Сомервиля.

Поместье Берта Сомервиля было построено в 1950 году на десяти акрах земли в плодородном пригороде Чикаго — Хиндсдейле, расположенном в самом центре графства Дю-Пейдж. В начале двадцатых годов хозяйство графства имело сельскохозяйственный уклон, но со временем маленькие городки срослись между собой, образовав огромный спальный район для служащего люда, постоянных пассажиров Северной Бурлингтонской железной дороги, которая ежедневно доставляла их в Луп, равно как и для касты инженеров, занятых на предприятиях высоких технологий, раскинувшихся вдоль скоростного шоссе Ист — Вест. Постепенно кирпичная стена, означавшая границы поместья, была окружена тенистыми улицами жилых кварталов.

В детстве Фэб не доводилось подолгу жить в этом огромном особняке стиля эпохи Тюдоров, крепко посаженном среди раскидистых дубов, ветвистых кленов и зарослей грецкого ореха, которыми изобиловали западные пригороды Чикаго. Берт постоянно томил дочь в частной закрытой школе в Коннектикуте, а летом отсылал ее в оздоровительный лагерь, где содержались только девочки. Во время своих нечастых визитов домой Фэб находила родительский особняк темным и гнетущим, и сейчас, взбираясь по изогнутой лестнице на второй этаж мрачного здания, она пришла к выводу, что здесь не произошло ничего, что заставило бы ее изменить свое мнение.

Маленькие глазки слона, браконьерски подстреленного папашей, осуждающе взирали на нее сверху, со стены, оклеенной обоями грязно-каштанового цвета, и плечики Фэб удрученно поникли. Ее великолепный костюм был испещрен темными пятнами; шикарные нейлоновые чулки разлезлись во многих местах. Светлые волосы в беспорядке торчали в разные стороны, а элегантная пионовая помада давно стерлась.

Неожиданно перед ней возникло лицо главного тренера «Звезд». Это именно он за шкирку стащил Пу с крышки гроба. Это его зеленые глаза насмешливо прищурились, когда он передавал ей трепещущую собачку. Фэб вздохнула. Свалка во время похорон, можно сказать, затянула еще на пару оборотов одну из вечно закручивающихся гаек, которыми была полна вся ее жизнь. Она всего лишь хотела дать понять всем этим олухам, что ей абсолютно наплевать на то, что отец лишил ее наследства, но, как обычно, зашла слишком далеко, и дело закончилось скандалом.

Фэб ненадолго задержалась на верхней площадке лестницы, размышляя, могла ли пойти по-иному ее жизнь, если бы была жива мать. Она не часто думала о ней, она ее, собственно, и не помнила, но ребенком подчас рисовала в своем воображении образ нежной, прекрасной женщины, которая щедро проливала на нее океаны родительской любви, в которой отказывал ей отец.

А впрочем, любил ли Берт кого-нибудь вообще? Он, кажется, мало нуждался в чьем-либо обществе и совершенно игнорировал толстую, неуклюжую маленькую девчонку, которая и сама-то была о себе невысокого мнения. Насколько Фэб себя помнила, отец постоянно говорил ей о ее никчемности, и теперь она подозревала, что, возможно, он был не так уж не прав.

И теперь в свои тридцать три она практически сидит у разбитого корыта. Артуро умер семь лет назад. Первые два года после его смерти Фэб сопровождала передвижные выставки его картин, но когда коллекция отправилась на постоянную экспозицию в парижский музей д'Орсэ, она переехала в Манхэттен. Деньги, оставленные Артуро, постепенно иссякли, ушли на оплату больничных счетов многочисленных друзей Фэб, умиравших от СПИДа. Она не пожалела для них последнего пенни. Потом ей подвернулась работенка в небольшой, но первоклассной галерее Вест-Сайда авангардистского толка. Но увы, как раз на прошлой неделе двери этого почтенного заведения захлопнулись навсегда.

В усталом мозгу Фэб вспыхивали и гасли мысли о том, что надо бы что-то в корне менять в ее безалаберной жизни, но она вдруг почувствовала себя слишком надломленной, чтобы заниматься самоанализом. Она подошла к спальне сестры и постучала в дверь:

— Молли, это Фэб. Могу я войти? Ответа не последовало.

— Молли, можно войти?

Прошло несколько томительных минут, прежде чем Фэб услышала еле слышное:

— Я полагаю, да.

Фэб внутренне передернулась, затем повернула ручку двери и шагнула через порог. Когда-то эта комната принадлежала ей. Она жила здесь ежегодно по несколько недель, на эти дни в помещении воцарялся восхитительный кавардак, включавший в себя груды растрепанных книг, горы яблочных огрызков и залежи магнитофонных кассет. Теперь здесь было стерильно, как в монашеской келье.

Молли Сомервиль, пятнадцатилетняя сводная сестра Фэб, сидела у окна все в том же бесформенном темном платье, что было на ней во время похорон. В отличие от Фэб, склонной в годы юности к полноте, Молли была худенькой как тростинка, и ее густые короткие темные волосы явно нуждались в уходе. К тому же бедняжка была некрасива: бледная кожа, казалось, никогда не видела солнца; у нее были мелкие, невыразительные черты лица.

— Как чувствуешь себя, Молли?

— Великолепно. — Она не оторвала взгляда от книги, лежавшей у нее на коленях.

Фэб вздохнула. Бедняжка Молли никогда не скрывала, что ненавидит свою старшую сестру, но девушки в жизни мало общались. Фэб и теперь не могла взять в толк, в чем кроется причина этой ненависти. Вернувшись в Штаты после смерти Артуро, она несколько раз навещала сестру в пансионе, но Молли трудно шла на контакт, и поездки к ней сами собой прекратились. Она продолжала посылать Молли подарки ко дню рождения и на Рождество, но все ее письма оставались безответными. Да, старина Берт, сходя в могилу, еще раз мрачно пошутил, взвалив на свою старшую дочь и эту обузу.

— Принести тебе чего-нибудь, Молли? Может, поешь? Молли покачала головой, и в комнате вновь воцарилось молчание.

— Я знаю, что все это ужасно. Я искренне сожалею. Молли пожала плечами.

— Молли, нам надо поговорить; и нам обеим будет Легче, если при этом ты будешь смотреть на меня.

Молли подняла голову от книги и пристально посмотрела на сестру. У Фэб возникло неприятное ощущение, словно она вдруг превратилась в подростка и ее собираются отчитать. Она бессознательно пожалела, что бросила курить, ей отчаянно захотелось как следует затянуться.

— Тебе известно, что я — твой официальный опекун?

— Мистер Хиббард объяснил мне это.

— Я считаю, что мы должны поговорить о твоем будущем.

— Тут не о чем говорить.

Фэб убрала с глаз мешающую ей челку.