Восемь белых ночей - Асиман Андре - Страница 62

– Надеюсь, – возразил я, – что останется.

– Князь, – произнесла она с упреком. Мы оба поняли. После короткой паузы она вдруг добавила: – Посуда!

Мы отнесли посуду на кухню, она составила ее в раковину.

– Десерт забыли, – сказала она.

– Вот и нет. Я купил шоколадных лесбиянок.

– А я не видела.

– Сюрприз! Но с одним условием…

– С каким условием? – По лицу пробежала тень. Я понял, что заставил ее нервничать.

– С условием, что ты произнесешь: «Думал, удастся надуть Корлеоне?»

Сердце неслось вскачь.

– Чего ты только не придумаешь!

Она вскрыла три пачки печенья, разложила их парами. Если вставишь их между пальцами ног, я дотянусь туда губами и откушу от каждого, как ты там сказала: «Чего ты только не придумаешь?»

– Чаю все еще хочешь? – спросил я.

– По-быстрому, – сказала она. – Мне скоро пора.

Не знаю, что заставило меня решить, что она забыла о предстоявшей ей встрече с темидругими. Ну и дурак. И какая бестактность с ее стороны об этом напомнить. Часть моей души даже пришла к выводу, что ей приятно нарушить сложившийся ход вещей, приятно меня огорошить, приятно следить, как я поверил, что она забудет, – и тут же рывком втаскивать меня обратно в реальность и напоминать: не забыла.

При этом я знал, что приписывать ей такие побуждения – все равно что усматривать злонамеренность в буре или доискиваться умысла во внезапной кончине знакомого, с которым за два часа до того играл в теннис.

Мы вскипятили воду в микроволновке – две минуты. Потом опустили в нее пакетики с «эрл греем» – одна минута. Через семь минут чай допит. Чай «секс-был-плох». Чай-секс-был-плох, повторила она, совсем не лидийский.

А потом она встала и подошла к одному из окон, чтобы посмотреть, как снаружи истаивает очередной холодный серый зимний день. Про Ромера ничего не сказала. Я тоже.

Я оставил дверь квартиры приоткрытой и довел ее до конца коридора – там мы в неловком молчании дождались лифта. Перед прощанием мы никогда не составляли никаких планов, так было и на сей раз, вот только то, что по поводу завтрашнего дня – ни слова, сгустило воздух, придало неестественный, почти зловещий оттенок нашему молчанию, как будто мы скрывали не нежелание формализовать нашу дружбу или пересматривать ее всякий раз, как она нас сводила теснее; скрывали мы виноватое смущение людей, у которых нет намерений встречаться снова – и они отчаянно избегают разговоров на этот предмет. Когда лифт наконец приехал, мы вернулись к тому же краткому торопливому клевку в щеку.

– До скорого, – сказал я.

– До скорого, – передразнила она.

Когда дверь начала закрываться, разделяя нас, я понял, что вижу ее в последний раз.

– Гребаная дверь! – долетел до меня вопль, когда ее снова прижало дверью. Я снова забыл ей про это напомнить. Слышал, как она хохотала до самого низу.

Вернувшись к себе, я вновь оказался в той же точке нынешнего утра, в которой еще не знал, поговорим ли мы сегодня и протянет ли эта гибридная дружба еще сутки. Предвечерний час – помнится, именно про него я решил, что тут-то наконец позволю себе сломаться и позвоню, как бы сильно ни боялся, – пришел и ушел, а состояние мое – хотя я и провел с ней несколько часов – не стало лучше, чем утром, когда то решение казалось последним маяком, лакомым кусочком, оставленным напоследок, ведь потом уже ничего нет, надеяться не на что.

Я выглянул в окно. Хмарь, хмарь, хмарь.

Время пить чай, подумал я. Но мы только что выпили его вместе. Я чувствовал, как воздух сгущается – так он сгущается в расхожем представлении о Лондоне в этот безымянный предзакатный час, который может длиться от пятнадцати минут до целых суток. Время выходить. Но тебе некуда идти. Позвоню кому из друзей. Половина сейчас в отъезде. Вторая половина наверняка занята. Есть Рейчел и ее сестра, но они начнут с того, что станут шпынять меня за недостаток мужества, решимости и, главное, честности. Кроме того, какой смысл видеться с ними вновь, если не приведу познакомиться Клару.

Я решил сходить в спортзал: возьму книгу, встану на беговой тренажер, проплыву несколько дорожек, а в 19:10 окажусь там, где и собирался, вот только с ощущением, что делаю это только потому, что нет альтернативы позаманчивее. Может, поужинаю после кино – ради смеха именно в «Тайском супе». Порой недурно побыть в одиночестве.

Она разрезала авокадо на тонкие ломтики, разложила рядки зеленых полумесяцев на ломте багета, сверху – два слоя ветчины, потом сыр, потом чуть-чуть острой горчицы, слегка все это спрессовала в панини-гриле, слизала лишнюю горчицу с пальцев. «Вот, вам, Князь», – сказала она, подавая мне бутерброд на тарелке – и даже идиот понял бы, что это не просто дружба.

Но была еще и икра. Она настояла, что сама положит ее на сметану. Почему? – спросил я. «Потому что ты не умеешь». – «Ничего, справлюсь». – «Значит, потому что мне хочется».

Слова «Потому что мне хочется» прошили все защитные слои, которыми я от нее отгородился, и ударили прямо в сердце.

Середина дня прошла стремительнее, чем я ожидал. Удивило меня ощущение, что все кончилось не так плохо, как я опасался. Такое уж всяко можно пережить. Всего-то и нужно – разделаться с остаточными сожалениями, что сближение состоялось, но завершилось утратой. Переживу. Или она, подобно Иоанну Крестителю, это знак, предтеча еще худших событий и бед – вроде фотографий, которые пока еще даже не проявлены, тем более не развешаны на просушку.

Добравшись до кинотеатра, я обнаружил, что очередь короче обычного. То были не лучшие фильмы Ромера, и это подтверждала поредевшая аудитория. Купив билет, я решил взять по соседству большой кофе и, не удосужившись спросить себя зачем, прихватил еще и шоколадку. Потом – сигареты, которые она курила. Время – так мне хотелось думать – остановилось вчера вечером в кинотеатре, и теперь я, точно тренер, намеренно держу в руке секундомер, показывающий, когда завершился забег, чтобы тем самым обозначить вершинную точку недели – и года.

Сейянса Мадамистая оказался на месте, неизменный, тучный, та же стрижка, тот же оскал, та же рубашка. Вот только без нее он казался не смешным, а просто хмурым и жуликоватым. Взял мой билет, показал глазами: «Кинула тебя, да?» – потом взял следующий, чужой.

Я нашел место, с обеих сторон от которого было по три свободных, сел. Кофе в кино – ее изобретение, я всегда пил что-нибудь холодное, а не кофе и уж всяко не спиртное. Подумал – небось приносить выпивку в кино ее научили многочисленные бывшие. Сколько раз она воспроизводила со мной привычки, возникшие по ходу былых романов?

В темноте, еще до начала фильма, я внезапно вспомнил, как положил пальто на соседнее сиденье в первый наш приход с Кларой, когда она пошла позвонить, – положил, пытаясь сделать вид, что пришел один, чтобы с еще бо́льшим блаженством прочувствовать ее присутствие, когда она вернется. Запрятал ли я в закрома память о том вечере – так путешественник во времени, посланный переиначить историю, закапывает сегодня в землю пистолет, чтобы завтра воспользоваться им в Древнем Риме.

Поплыли титры, мозг попытался переключиться, подумать о другом человеке, с которым я смотрел этот фильм несколько лет назад. Было неплохо – не сногсшибательно, но неплохо. Первый эпизод оказался именно таким, каким мне запомнился, и я радовался, что, хотя и сумел его вспомнить во всех подробностях, фильм представал неведомым – он бы увлек меня именно туда, куда мне хотелось, если бы не слишком навязчивый шум в зале: припозднившиеся не могли придумать, куда им сесть, какая-то парочка намеревалась переместиться, луч Сейянсы скользил у меня над головой, хлопали двери, а за ними лязгал автомат по продаже газировки, который, похоже, заклинило. Гул голосов. Я слышал, как кто-то пытается достать себе газировки – лязг, лязг, снова лязг, – потом несколько банок разом рухнули в поддон. «Выиграл миллион!» – крикнул чей-то голос. В зале засмеялись. То должна была быть реплика Клары, подумал я. Как раз когда начался фильм, дверь открылась снова, вошла еще одна пара, старательно нагнув головы подчеркнуто-воспитанным образом, в стиле Верхнего Вест-Сайда. На миг в зал проник свет из вестибюля, но скрылся, когда захлопнулась дверь. Новый пришелец никак не мог найти себе места – это меня тоже отвлекло. А потом я услышал этот кашель. Не нервный кашель, а преднамеренный – так люди кашляют, чтобы напомнить другим о своем присутствии. Чертов кашель вторгся и в титры, и в реплики, которые последовали сразу за окончанием титров. Кхе-кхе. Я был уверен, что выдумываю, – но кашель будто бы нашептывал: «Князь Оскар» – не мог я такое выдумать, и чего бы я не отдал… Через несколько секунд, на этот раз без кашля, но по-прежнему шепотом, этакий вопрос, означающий: «Ты там? Слышишь меня?» – «Князь Оскар?» Все зрители повернулись в направлении двери. Невероятно, но кто еще станет такое произносить в кинотеатре после начала фильма? Я поднял руку в надежде, что она заметит. Заметила и тут же двинулась в мою сторону. «Простите, я просто очень, я очень извиняюсь», – обращалась она притворно-виноватым тоном к тем, кому приходилось вставать, пропуская ее ко мне. «Чертов Сейянса не хотел меня впускать», – и она в тот же миг залилась безудержным хохотом, вызвав целый шквал шиканья со всех концов, а я обнял ее и не мог отпустить, прижимал к себе ее голову, целовал ее голову, притискивал ее голову к груди – она же невозмутимо принялась снимать платок.